Право на творчество. Судьбы художниц Российской империи - Надежда Дёмкина

ногами на старинный кожаный диван в папином кабинете, так и останется недосягаемым. Творить, созидать, дать людям что-то новое, оставить свой след в этой жизни — эти масштабные мечты, заставлявшие десятилетнюю девочку воспарить над диваном и забыть о времени, заставлявшие ее же постарше биться над этюдами вместо того, чтобы ехать танцевать на балу, днями и ночами готовиться к поступлению в Академию, когда в Анну никто не верил, — неужто она их предаст?

Джеймс Уистлер — вот кто вернул ее к жизни. Забавно, что этот американский живописец, уже давно осевший в Париже и добившийся здесь международной известности, в детстве несколько лет прожил в России, в ее родном Петербурге, и даже учился в Академии художеств. В России в железнодорожной компании работал его отец. А теперь вот она проделала обратный путь, из Петербурга до Парижа, чтобы именно в студии Уистлера получить наконец ответы на свои вопросы.

Как он разгромил ее первый этюд! Сейчас Ане смешно, но тогда она была обескуражена. Как это — она ничего не знает? А как же годы обучения в Центральном училище технического рисования барона А. Л. Штиглица, а потом у самого Репина? Но ведь она и приехала сюда за знаниями! Терпеливо и постепенно девушка начала все сначала. Выбрать краски для будущего этюда, положить их на палитру в строго определенном порядке, подготовить все оттенки — и лишь затем приступать к холсту… Скоро, очень скоро строгий Уистлер стал хвалить ее работы, и она в письмах домой к родителям радостно рассказывала о своих успехах.

А потом — случилось то, от чего у нее до сих пор болело сердце. Когда настал срок ехать домой, Уистлер предложил ей сопровождать его в Америку и продолжить обучение там! Сказал, что она очень талантлива и он обещает ей еще больший прогресс, потому что пока она мало работала под его руководством. Но… Америка так далеко! И Анна знала, что средств на такую дорогую поездку в семье нет. Отец трудился всю жизнь, но шестеро детей и задача дать каждому и каждой образование была тяжелым бременем. Честно говоря, чудо уже то, что она смогла приехать сюда, во Францию. Анна экономила на всем, считала каждый франк, чтобы на сохраненные деньги еще поездить по Европе, посмотреть Италию, побывать в музеях, увидеть классику в подлинниках. Уистлеру она отказала, не объяснив настоящей причины. Нью-Йорк так и остался недосягаемой мечтой.

Но было в Париже еще и многое, кроме учебы, — точнее, того, что учебой не являлось, но словно раскрыло ей глаза, позволило взглянуть на искусство и даже на жизнь по-новому. Все это благодаря Шуре, Аде, Жене, Льву, Косте и всей их компании. Они приняли Анну как родную. Несмотря на то что по уровню знаний она чувствовала себя среди них на правах первоклассницы, никто не упрекал ее. Незаметно, день за днем, бывая с Шурой Бенуа то в лавке с эстампами, то в музее, то в загородной поездке, слушая его комментарии, задавая вопросы, Остроумова словно проходила курс истории искусства, от Древней Японии до нашего времени.

Кружок «Мира искусства» собирался у Бенуа ежедневно, и я влилась в эту жизнь, полную споров, разговоров и дружеских шуток. Вместе мы ходили в Национальную библиотеку, рылись в ящиках старьевщиков на набережной Сены или ездили в Версаль. И все они — и Бакст, и Бенуа, и Сомов, и Нувель, и другие, — все поддерживали мои опыты в гравюре.

Гравюра. Какое сладкое чувство под ложечкой испытываешь, глядя на гладкую, чистую поверхность доски. Я вырезала по дереву с детства. Просто повторяла какие-то картинки из журналов. Почему-то это занятие меня успокаивало, и мама не запрещала мне мою забаву. Может, поэтому у меня такая твердая рука. Матэ, бессменный преподаватель по гравюре, от которого я так долго бегала, сразу сказал, что не видел еще никого с такой постановкой руки. Резать мне нетрудно, но вот вопрос — что?

Повторять чужие картины, подробно, мелкими штрихами создавая тени и полутени, всегда было скучно. Именно поэтому я и сбегала несколько раз от бедного Василия Васильевича Матэ — сначала в училище Штиглица, потом уже в Академию. Позже увидела гравюры, которые меня по-настоящему вдохновили. Уго да Карпи и другие итальянцы, великий Дюрер. А тут, в Париже, меня захватили в плен японцы: Хокусай, Хиросиге и другие мастера. Уистлер тоже был от них без ума. Бенуа, Сомов и остальные соревновались — кому удастся купить у антикваров японскую гравюру понеобычнее. Я мало работала сама по гравюре тогда в Париже, но очень многое узнала.

И уже летом, когда вернулась домой и начала работать сама, меня ждал подарок. 13 июня 1899 года я записала в дневнике, что нашла себя. Наверное, сумасшедшие полгода в Париже и подарили мне это озарение. Я ясно увидела свой путь — он был вырезан на деревянной доске, строго и чисто. Я мечтала о том, как заново открою гравюру и сделаю ее свежей и неожиданной, как у японцев. Все, что вижу вокруг, я мысленно вырезала ножом, перенося на гравюру. Птицу на небе, сосенки, дорогу, уходящую вдаль. Внутри меня пели линии, они просились наружу, ясные и простые, избавленные от наносных штрихов и прочей шелухи. Они хотели сами рассказать свою историю, выразить невыразимое, подарить радость.

Первая же моя гравюра, сделанная после этого, понравилась Бенуа и Дягилеву, и они предложили мне работать для их журнала «Мир искусства». Я делаю гравюру по рисунку Лансере, но делаю так, как хочу. И вот итог: стою здесь на лестнице перед закрытой дверью своего профессора и не знаю, что делать. Откуда же мне было знать, что Репин и Дягилев со всем кружком мирискусников стали врагами? Как могла я представить, что Илья Ефимович и меня сразу запишет во враги?! Вдруг я ощутила, что сижу, не двигаясь, на подоконнике неизвестно сколько времени. Затекли руки, плечи, шея.

Что мне делать? Говорить с Репиным бессмысленно. Идти к другому профессору — никто не захочет меня взять против его воли, да и я не хотела бы ни к кому идти. Можно было бы вообще оставить всю эту затею и не защищать диплома, но ведь мне остался всего год, это очень обидно — положить столько сил и не получить звание! Я и не думала бросать живопись, хотя гравюра меня захватила полностью. Что же делать, как поступить?

В глубине души я уже знала. Но было трудно решиться и сказать себе это. Ведь пути обратно не будет. Не