Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

императора, которые необходимо поместить здесь, потому что, кажется, в свое время они не были означены в этом ответе. «Принимаю титул, который почитаете вы полезным для народа. Закон о наследственности я подвергну одобрению народа. Надеюсь, что он никогда не раскается в тех почестях, которыми окружает мое семейство. Во всяком случае, дух мой не будет более с моим потомством, как скоро оно перестанет быть достойным любви и уважения великого народа».

Говорили (потому что чего только не говорят во Франции), будто Наполеон принял титул императора, следуя примеру Кромвеля и Августа. Обличаю эту грубую ошибку, потому что, при всей нелепости и глупости своей, еще находятся простаки, которые повторяют ее. Кромвель и Август, так же как и сто других исторических лиц, никогда не были образцами поведения для Наполеона в важнейших обстоятельствах жизни его и государства с самого начала революции. Он избрал титул императора, потому что это было сообразно с военным духом и не оскорбляло слуха граждан. Вся Франция вздрогнула бы тогда при имени короля; никто не принял бы договора, представленного под именем королевского. Утверждаю, что Реньо де Сен-Жан д’Анжели, со всем своим красноречием правительственного оратора, был бы закидан грязью и речь его была бы отвергнута, начни он говорить о королевстве. Вот почему, повинуясь духу народа, Наполеон принял титул императора.

Что касается Августа, тот принял новый титул по причинам, которых мы не можем знать, потому что это был человек довольно скрытный и жил он очень давно. Нет сомнения, что римляне боялись не имени королевства, а власти. Цезаря убили не за то, что он сказал о своем намерении стать королем, но за то, что Брут и его товарищи, люди благородные, опытные, проницательные, предугадывали в нем деспота. Его ожидал тот же жребий, если б он назвался трибуном или консулом: римляне знали по опыту, что имя не значит ничего. Сулла душил людей у себя в комнате накануне собственной своей смерти… Довольно о людях, умерших две тысячи лет назад.

Событие, которое я должна описать в своих Записках, потому что оно было предметом замечаний и наблюдений, сделанных тщательно, — это горесть, именно горесть, которую чувствовали почти все генералы, даже самые преданные императору. Они были дети республики и любили ее. Могу удостоверить: не многие из них обольщались тем, что будущее предстанет пред ними во всем блеске и предоставит им почести. Об этом не упоминала ни одна книга, этого не найдут ни в одной газете. Книги, писанные после Империи, пристрастны и почти все лживы, а те, что выходили во времена Империи, говорили только об энтузиазме народа, и в самом деле истинном.

Но в моих словах не надо видеть того, чего я не изображаю. Не надо заменять моих красок другими. Многие генералы Наполеона чувствовали горькое сожаление, что исчезло все, напоминавшее республику, но в этом сожалении не было ничего недружелюбного в отношении к императору. Я могу, например, говорить со знанием дела, что думал мой муж. Я видела, что он плакал, прощаясь со всем, что так надежно обеспечивало страстное желание французов — равенство, которое любили они больше свободы; но и он, и многие другие душой и сердцем высказывались об избрании Наполеона императором. Они только опасались за него самого из-за принятия в армию и на гражданскую службу многих возвратившихся эмигрантов, которые сделались чужеземцами и, может быть, даже врагами. Изменение Конституции VIII года одобряло все это, и верные друзья императора предвидели пагубные следствия для собственной его судьбы. Не раз могла слышать я, как люди, из которых многие живы до сих пор, признавались, что он один мог управлять нами и схватить руль корабля в минуту бури. Однако они были республиканцы, чистые республиканцы. Конечно, он поступил неосторожно, впустив во Францию без сильного ручательства тридцать тысяч изгнанников, с сердцами, полными ненависти и жажды мщения; конечно, это ошибка. Но это советовали ему люди, обязанные защищать отечество, которое предавали таким образом неприятелю.

Из всех людей Наполеон, может быть, меньше всего был склонен к ненависти и мщению. Слишком часто он напрасно прощал своих врагов и даже осыпал их головы, замышлявшие гибель его, почестями, богатством и прочими наградами, какие давал он своим верным слугам. «Они будут преданы мне. Они полюбят меня», — ответил он однажды Жюно, когда тот говорил о его неосторожной благосклонности, и говорил с обыкновенной своей откровенностью о Фуше.

И вот начало его ошибок! Наполеон должен был сесть на императорский трон, только окружив себя верными сердцами.

Говорят о его тиранстве, жестокости, деспотизме! Я почитательница его памяти и почти обожаю его; но я не безумна и не делаю из него языческого божества. Он был человек и, как все, совершал свои ошибки. Однако я должна сказать со всею откровенностью, которая руководит мною в этих Записках, что все, известное мне о нем, и что я знаю хорошо, показывает душу великую и незлопамятную и желание награждать дарование везде. Жюно, с самого Тулона не оставлявший его, знал и о ненависти, которую он питал в своей душе, и о его нежных привязанностях; душу его он изъяснил мне вполне, и, надобно сказать, что, может быть, никогда Наполеон не был так велик, как в этот период своей жизни, когда после долгой борьбы с завистью, ненавистью и преследованиями он в одну минуту забыл все, как только общий голос народа вверил ему верховную власть. Он не мстил никому; он сделал больше: заставил умолкнуть личные свои предубеждения, потому что они относились к людям, которыми, по правде сказать, он мог быть недоволен.

Когда генерал Даву возвратился с Восточной армией, Жюно сказал мне:

— Первый консул не любит Даву, потому что в Египте он был в связи со всеми, кто почитался врагами Бонапарта. Я не думаю, чтобы Первый консул имел причину, но нет сомнения, что он чувствует к Даву антипатию, какую только можно чувствовать к кому-либо. Для меня это прискорбно, тем более что Даву мой земляк и человек незаурядный.

Эта антипатия, известная всем, кто был близок к генералу Бонапарту в Египте, но исчезнувшая тотчас по возвращении Даву из Италии, где был он с Брюном, началась от странной причины, а именно от цинизма Даву, который, мимоходом сказать, был человек самой неопрятной, самой отвратительной наружности, какого только можно встретить. Это поразило меня так необычайно, что, несмотря на всю свою добрую волю быть вежливою с другом моего мужа, я не могла скрыть своего изумления при виде сапог, грязных даже летом (верно, он