Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— А! — сказал про себя Лаге. — Ты читаешь письма людей, к которым не имеешь доверия! И ты не любишь меня. Так ты должен читать мои письма. Хорошо, посмотрим.

И на другой же день из брюггского лагеря на адрес двоюродного брата господина Лаге, господину Ле, тогда изгнанному в Голландию за свои мнения, ушло длинное письмо, наполненное жалобами на несчастье быть в лагере генерала Даву:

«Я часто думаю возвратиться в Париж, — писал Лаге, — но у нас говорят о войне, и об отъезде нельзя и думать. Между тем я вынужден видеть беспрестанно человека грубого, несправедливого и мне ненавистного. И какое несчастье, что этот человек, столь неуживчивый и столь неприятный, в то же время гений, которому нельзя не удивляться! Вообрази, что вчера я в восторге возвратился со смотра: маневры были превосходны, потому что он руководит солдатами лучше всех других главнокомандующих, и я должен это признать!» — и проч., и проч. Так что пилюля была довольно позолочена.

На следующую неделю другое письмо отправляется в Голландию, и все в том же тоне; только на этот раз оно говорит о преданности императору, а ее никто не мог оспорить у Даву.

«Всего больше поражает меня, — писал Лаге, — что этот человек старается представить императора войскам как полубога. Уверяю тебя, что я, судья совершенно пристрастный в этом случае, я, который не люблю и никогда не буду любить Даву, вынужден сознаться, что у императора нет более верного слуги». И проч., и проч.

Третье письмо было такого же сорта, а потом Лаге просто ждал, какое действие произведет лекарство, прописанное тщеславию главнокомандующего. Он увидел это очень скоро. Горделивая слабость была затронута и тотчас обнаружилась. Однажды после парада Даву позвал к себе Удино обедать и перед всем штабом добавил: «Привези с собой своего адъютанта Лаге: я хочу видеть его».

Удино приехал к Даву в шесть часов вечера, но со вторым адъютантом: Лаге отпросился и, сохраняя свое достоинство, не был у главнокомандующего по первому капризу его благосклонности.

На другой день новое письмо отправилось в Остенде: «Так поступил я, — писал он вновь своему кузену, — и, думаю, сделал очень хорошо, потому что, не любя Даву, я уважаю его и убежден, что лесть и покорность для него — ничто. У него железный характер и непоколебимая воля. На поле битвы отмщу я врагам за презрение его ко мне, если буду иметь счастье сражаться подле него. Он, справедливый ко всем, несправедлив ко мне одному. Он столь храбр, что никто не может следовать за ним в огонь. Да, он увидит меня перед собой, я докажу ему, что он может внушать геройство, а не низость…»

Это письмо довершило все. Приглашение было возобновлено так убедительно, что Лаге не мог далее отказываться и сделался с этого времени предметом особенного предпочтения Даву, что даже пугало любимцев его.

Прежде чем я оставлю Брюггский лагерь и перенесусь в Булонский через Аррас, я должна рассказать о происшествии, которое случилось в это самое время и позабавило всех соседей брюггского лагеря. Это тем удивительнее, что Даву был человек превосходного ума.

Что такое современные записки? Собрание всего, что в известное число лет происходило перед глазами той или того, кто пишет. Это самая разнообразная мозаика, окружающая главную фигуру и служащая ей рамкой. Вот почему я не ограничиваюсь только рассказом об императоре. Конечно, самое блестящее освещение падает на него; но картина, где был бы только блеск, скоро утомила бы зрителя. Необходимы если не резкие противоположности, то, по крайней мере, постепенность оттенков. Вот почему я не пропускаю ничего, что приходит мне на память. Впрочем, истории Наполеона нераздельно принадлежит и всё, что относится к его сановникам, военным и гражданским. Он идет посреди этой толпы, которая замечательна и сама по себе, но получает истинную занимательность от своего отношения к нему. Следовательно, я пишу только историю Наполеона, говоря и о двадцати четырех великих офицерах Империи, которых он сам почитал твердыми опорами, поддерживающими здание отечества. Молния разрушила многие из них, а другие… Но будем продолжать наш рассказ.

Все знают [искусствоведа] Катрмера-де-Кенси: это одно из тех европейских имен, которыми мы вправе гордиться. Во время Амьенского договора ему поручили составить предложение о памятнике, который благодарный город Париж хотел воздвигнуть Первому консулу. Катрмер сам сделал это предложение, и оно было не только принято в совете департамента Сены [где он служил], но и одобрено Первым консулом. После о нем забыли, потому что исполнение было отложено на неопределенное время.

Париж сделал это приношение Первому консулу 3 нивоза X года. Ответ Наполеона так достопамятен, что надо поместить его здесь.

«С глубокою признательностью вижу чувства, одушевляющие руководителей города Парижа. Мысль посвящать памятники людям, принесшим пользу отечеству, достойна уважения. Я соглашаюсь на сооружение памятника, который хотите воздвигнуть вы мне, и пусть останется назначенным для него место; но предоставим будущим векам соорудить его, если они подтвердят доброе мнение ваше обо мне».

Я выписала здесь целиком ответ его, потому что он мало известен, а между тем достоин быть известным. Самое ожесточенное недоброжелательство не может видеть в нем ничего, кроме великой, благородной мысли.

Теперь обращаюсь я не к господину Катрмеру-де-Кенси, а к брату его, Катрмеру-Дижонвалю, герою моего происшествия. Этот человек, вполне сумасшедший, но еще не такой, чтоб его надобно было запереть в клетку, стал генералом в 1793 году: тогда это было довольно легко для всякого, кто кричал громко. По возвращении порядка он остался без дела; но страсть к военной службе владела им так сильно, что он скакал по дорогам, по лагерям и везде, где только трубили сбор. В карманах у него хранилось множество проектов, и сумасшествие его (потому что он был точно немножко сумасшедший) вызывало тем большее сожаление, что он был очень умен и учен. Он много раз заходил к Жюно с проектами и то предлагал возить из Нанта в Париж живую сардель, то просил Жюно представить Первому консулу проект, каким образом армия может идти в Англию, не боясь ни бури, ни нападения неприятеля. Конца не было всему этому. Жюно, из уважения к брату его, принимал Катрмера-Дижонваля всегда хорошо, но отделывался шутками.

Какой-то злой дух надоумил Катрмера ехать в Остенде. Даву не знал его и не давал ему аудиенции, доступ к главнокомандующему оказался довольно труден. Наконец однажды, когда Даву возвращался