Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Раздача крестов происходила в Булони 15 августа. Я видела эту уникальную церемонию и с точностью опишу ее удивительное величие, потому что помню ее так, будто она происходила вчера.

Учреждение Почетного легиона, как я уже писала, встретило странное сопротивление. Первый консул победил, но борьба была жаркая, и он увидел, что, может быть, еще не следовало затрагивать мнений недавно оскорбленных и страдавших. Поэтому два года о Почетном легионе ничего не говорили. Только в то время, когда была провозглашена Империя (но прежде коронации, которая происходила через семь месяцев после этого), император разделил новый орден на классы. Это чрезвычайно удивило всех: все думали сначала, что награда должна быть одна для каждого, и, может быть, этого требовала справедливость. Как бы то ни было, Жюно получил письмо или, лучше сказать, диплом, где объявлялось, что в награду за подвиги его, свершенные во имя отечества, и в замену почетного оружия, он пожалован званием великого офицера Почетного легиона и, почти вслед за этим, Большим крестом.

При этом император велел ему прислать список офицеров его дивизии, имеющих оружие, и тех, кто отличным военным искусством заслуживают особой награды. Помню, что одно обстоятельство при этом показало, до какой степени сердце Наполеона было уязвлено действиями противной партии, бывшей с ним в Египте, а также до какой степени было благородно это сердце, отбрасывающее всякое предубеждение, коль скоро справедливость требовала наградить достойного.

За несколько месяцев до нашего отъезда из Парижа полковник Огюст Кольбер, наш друг и один из людей самых превосходных и прямодушных, какие только бывали в мире, пришел попросить у Жюно доказательства его дружбы. Старший брат его, Эдуард Кольбер, служил некоторое время в Египте при военных комиссарах, а потом — адъютантом у генерала Дама́. Возвратившись во Францию, он надел чалму и поступил в эскадрон мамелюков, прикомандированный к гвардии. Там ему не понравилось, не знаю почему, и он захотел выйти из эскадрона. Огюст нежно любил своего брата, который платил ему тем же. Он просил Жюно взять брата в адъютанты, потому что это место осталось незанятым после отъезда капитана Лаллемана в Сан-Доминго. Жюно любил всех трех братьев Кольберов, но Огюста особенно: живой, открытый характер последнего больше походил на его, чем замечательный, но холодный ум старшего брата. С обыкновенной своей откровенностью Жюно сказал Огюсту, что Первый консул сильно предубежден против его брата и выбор этот, может быть, не понравится ему. Огюст упрашивал, и Жюно наконец обещал поговорить с Бонапартом. Предвидение его оказалось справедливо. Едва произнес он имя Эдуарда Кольбера, как Наполеон нахмурился и с горькой усмешкой сказал:

— Можешь мне объяснить, почему из всей армии выбрал ты человека, который ненавидит меня? Он доказал мне это в Египте тысячу раз! Право, Жюно, хорошо, что я убежден в твоей привязанности; иначе я мог бы рассердиться на некоторые твои поступки. Впрочем, делай, что хочешь.

Жюно возвратился домой озабоченный и недовольный. Он, может быть, слишком легкомысленно дал слово, но все-таки дал его; он любил Огюста и знал, что опечалит его, пересказав слова Первого консула. При таком стечении обстоятельств он решился повидаться с Бертье, бывшим тогда военным министром, и начал говорить о своем намерении взять Эдуарда Кольбера в адъютанты. Бертье, почти никогда не обращавший внимания на то, что ему говорили, если дело не казалось ему очень важным, отвечал, грызя ногти, что это прекрасно. Но когда Жюно пересказал ему слова Наполеона, Бертье вскричал:

— Он прав, совершенно прав! В самом деле, Жюно! Что за глупость выбирать человека, который не любит Первого консула! А он действительно не любит его!

— Но, — отвечал Жюно почти с нетерпением, — он не ненавидит его. Что за важность для Первого консула, если один из моих офицеров не так привязан к нему, как я и ты. Зато этот офицер прекрасно исполняет свои обязанности; а я отвечаю за капитана Кольбера.

— Он не любит… Он не любит его. Говорю тебе, он не любит его!

(Замечу в скобках, что через два года генерал Бертье сам взял Кольбера в свой штаб.)

Жюно, раздосадованный глупыми ответами Бертье, пошел к Дюроку. Тот выслушал его, все понял, и на другой день Жюно получил от него следующую записку:

«Дорогой Жюно! Первый консул рассердился, когда услышал, что ты хочешь взять капитана Кольбера к себе в адъютанты; но это был гнев мимолетный. Исполни слово, данное тобой Огюсту: ты можешь сделать это совершенно спокойно.

С приветом, Дюрок».

Жюно и хотел исполнить свое обещание, но где появлялся риск неудовольствия его любимого генерала, там, по собственным словам Жюно, он становился ребенком. У него не доставало смелости.

— Теперь он будет вечно попрекать меня, что я всегда выбираю врагов его! — сказал мне Жюно и добавил, что в Первом консуле еще виден главнокомандующий Египетской армии в отношении к некоторым людям. — Ты знаешь, — объяснил он мне, — каким несчастьем для Бонапарта была потеря Египта. Все, что способствовало этой потере, запечатлено в его сердце несправедливым, может быть, но ужасным образом. Одной из причин, которую не видят и не понимают обыватели, стали раздоры и беспрерывное несогласие между главнокомандующим и некоторыми генералами и старшими офицерами. А у этих генералов и офицеров были подчиненные: они разделяли их мысли, и все это способствовало тому, что дела шли худо. В действиях не было единства. Турецкие шейхи, эти шпионы великого визиря и англичан, очень хорошо видели наши разногласия, и только твердость главнокомандующего могла отчасти уменьшить это зло; но зло уже было причинено: он знал это и чувствовал горечь. Вот почему он никогда не будет справедлив к некоторым из наших товарищей, отъявленным противникам его власти. Никто не сомневается, что генерал Дама́ честный и благородный человек, но, к несчастью для нас и для него, он так вел себя в Египте, что Первый консул никогда не простит ему этого. Что касается меня, — продолжал Жюно, — я уважаю генерала Дама́, но должен сказать, что он не был ни хорошим французом, ни хорошим патриотом, потому что не пожертвовал мелкими страстями общей пользе армии. Он пристал к партии Клебера, а надо сказать, что противоборство Клебера, учитывая пагубные последствия его, было чем-то большим, чем глупой интригой. Эдуард Кольбер служил тогда при военных комиссарах, так же как и Альфонс, младший из троих, добрый и любезный малый. Эдуард храбр и умен; Бонапарт справедливо думал, что такой офицер будет находкой для Египетской армии. Он предложил Эдуарду поступить на службу, но тот отказался, а тотчас же после отъезда