Русская литература для всех. От Толстого до Бродского - Игорь Николаевич Сухих

Стихи-песни Александра Аркадьевича Галича (1918–1977), Владимира Семеновича Высоцкого (1938–1980), Булата Шалвовича Окуджавы (1924–1997) были, как правило, магнитофонным самиздатом. Тяжелый магнитофон марки «Яуза» превратился даже в более мощное средство противостояния официальной культуре, чем пишущая машинка «Эрика»! «Напетые вполголоса», стихи бардов расходились по всей стране в тысячах копий (об особенностях этой поэзии мы поговорим на примере творчества В. Высоцкого).

Направления прозы послевоенного советского века определялись прежде всего не интонационно (громкий – тихий), а тематически. Именно проза (эпические произведения разных жанров) заполняла и расширяла культурное пространство, ставила острые проблемы современности, открывала новые типы, разрушала идеологические штампы, предлагала новый взгляд на ближнюю (советскую) и дальнюю (русскую) историю: «Вода дырочку найдет».

Двумя «направлениями главного удара» были военная проза и деревенская проза.

В «лейтенантской прозе», повестях Юрия Владимировича Бондарева (1924–2020) «Батальоны просят огня» (1957), Григория Яковлевича Бакланова (1923–2009) «Пядь земли» (1959), в «окопных» и «партизанских» повестях Василя Владимировича Быкова (1924–2003) «Журавлиный крик» (1959), «Мертвым не больно» (1966), «Сотников» (1970), Вячеслава Петровича Кондратьева (1920–1993) «Сашка» (1979) был создан образ другой Великой Отечественной войны.

Оставаясь Великой и Отечественной, она предстала не только смертельной битвой с фашизмом, но трагическим и противоречивым событием, где честолюбивые генералы заслуживали награды солдатской кровью, бежавшим из плена приходилось доказывать свою невиновность и иногда отправляться уже в советские лагеря, тыл не только работал для фронта, но служил убежищем для шкурников и трусов.

Наиболее развернутую и продуманную картину непарадной войны предложил Василий Семенович Гроссман (1905–1964) в книге «Жизнь и судьба» (1960), продолжающей традицию великих «И»-романов XIX века. Она настолько ломала привычные представления и штампы, что была не только запрещена, у автора конфисковали все рукописи и подготовительные материалы. Партийный идеолог сказал Гроссману, что роман можно будет опубликовать лет через двести-триста.

Историческое время все-таки идет быстрее. По сохранившемуся у друзей экземпляру в тамиздате (Лозанна) «Жизнь и судьба» была опубликована через двадцать лет, в СССР – через двадцать восемь (1988). «Этот роман – грандиозный труд, который едва ли назовешь просто книгой; в сущности, это несколько романов в романе, произведение, у которого есть своя собственная история – одна в прошлом, другая в будущем», – написал человек, в годы войны воевавший на противоположной стороне, немецкий писатель Генрих Бёлль.

Деревенская проза начиналась с очерков Валентина Владимировича Овечкина (1904–1968) «Районные будни» (1952–1956). Позднее появились цикл из четырех социально-бытовых романов Федора Александровича Абрамова (1920–1983) «Пряслины» (1958–1978), психологическая повесть Василия Ивановича Белова (1932–2012) «Привычное дело» (1966) и его роман о коллективизации на Севере «Кануны» (1972–1987), мемуарные и экологические повествования Виктора Петровича Астафьева (1924–2001) «Последний поклон» (конец 1950-х – 1979) и «Царь-рыба» (1976). Важное место в деревенской прозе занял рассказ Александра Исаевича Солженицына (1918–2008) «Матренин двор» (первоначальное заглавие – «Не стоит село без праведника», 1962).

Эти и другие авторы, в полемике с лакировочными иллюстрациями официозной литературы, изображали трагические испытания, через которые прошла русская деревня во время коллективизации, войны, в послевоенную эпоху. Писатели создавали образ постепенно утрачиваемого крестьянского мира, «лада» (заглавие документальной книги В. Белова, 1982). Ответы на вопрос «кто виноват?» давались разные: виновные находились в широком диапазоне от сталинской коллективизации до технической цивилизации.

Фактически завершила развитие советской деревенской прозы повесть Валентина Григорьевича Распутина (1936–2015) «Прощание с Матерой» (1976). Бытовая картина затопления деревни на Ангаре во время строительства электростанции предстала в «Прощании…» символическим изображением гибели мира, ухода под воду крестьянской Атлантиды. Центральный символический образ Распутина заставляет вспомнить знаменитый роман колумбийца Г. Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» (1967), где история жизни и гибели одной семьи тоже символически отражает катастрофу мира и человечества.

Своеобразным послесловием к деревенской прозе оказалась следующая повесть Распутина, «Пожар» (1985), с эпиграфом из народной песни «Горит, горит село родное…». Появившаяся в «начале конца» советской эпохи, она констатировала кризис прежних нравственных устоев, создавала ощущение трагизма и безнадежности.

Менее очевидными и творчески выявленными были другие направления и тенденции литературы этих десятилетий: производственный роман («Не хлебом единым» В. Д. Дудинцева, 1956) и производственная драма («Человек со стороны» И. М. Дворецкого, 1972), городская проза (ее основоположнику Ю. В. Трифонову мы посвятим отдельную главу), историко-революционная и историческая проза (огромный цикл романов Д. М. Балашова о средневековой Руси «Государи Московские», 1975–2000; повести и романы Ю. В. Давыдова о народовольцах, роман Ю. В. Трифонова об Андрее Желябове «Нетерпение», 1973).

Более того, в советской литературе существовало специальное «персональное» направление – лениниана (так называлась одна из книг М. С. Шагинян). Были писатели, которые всю жизнь сочиняли книги только о вожде Советского государства (этот официозный труд считался престижным и ответственным, удостаивался всяческих премий и знаков отличия). С другой стороны, не прекращались попытки борьбы с официозом и на этом направлении, желание воссоздать подлинный облик Ленина и его историческую роль.

Самой безразмерной и универсальной в советском веке была нравственная тематика. Литература всегда имеет дело с этическими вопросами. Поэтому в подобную группу относили произведения, не находящие себе места в привычной тематической и жанровой классификации, изображающие сложных, неоднозначных персонажей, ориентированные на классическую традицию, для которой нравственность была необсуждаемым ориентиром (проза Ю. П. Казакова, А. Г. Битова, Ч. Т. Айтматова, драматургия В. С. Розова).

Ю. Трифонов шутливо заявил на одном литературном собрании: «Прошу перевести меня из литературы „быта“ в литературу „нравственности“». Одним из самых блистательных представителей литературы нравственности оказался рано и нелепо погибший (за два дня до своего тридцатипятилетия он утонул в озере Байкал) драматург Александр Валентинович Вампилов (1937–1972).

Еще студентом публикуя юмористические рассказы в иркутских газетах, Вампилов вскоре перешел к драматургии, успев сочинить несколько одноактных и четыре большие пьесы. В драмах Вампилова сочетаются тонкий «чеховский» психологизм (Чехов был любимым драматургом Вампилова) и увлекательно построенная фабула, восходящая к традициям Гоголя, Шекспира и даже античной драматургии.

В истории драмы часто используется мотив узнавания: герой или героиня через много лет внезапно открывает истину о своем рождении или обнаруживает утерянного когда-то ребенка. Комедия «Старший сын» (1968) оригинально и парадоксально использует его. Никогда не знавший отца студент появляется в чужом доме, на окраине сибирского городка, и выдает себя за сына хозяина. «У людей толстая кожа, и пробить ее не так-то просто, – говорит он случайному спутнику. – Надо соврать как следует, только тогда тебе поверят и посочувствуют. Их надо напугать или разжалобить».

Но вранье через сутки становится правдой. Узнавая жизнь музыканта-неудачника, «святого человека»,