Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

Это была, несомненно, эпоха высшего расцвета культуры, давшая миру величайшие образцы искусства и литературы; эпоха высшей утонченности нравов, презрительно смотревшая на варварство прежних времен и нецивилизованных народов по ту сторону границы империи. Но при всем том это была эпоха нравственной расслабленности, дряхлости, упадка. Этому нисколько не противоречит и то, что она оказалась способной к новому подъему, что она даже пережила нравственное возрождение в великом религиозном обновлении. Это — последние осенние розы. Бури переселения народов все это смели; только то, что было порождено духом христианства, пережило эту зиму.

Нравственный идеал античного мира — сильный человек, всецело посвятивший себя служению общему благу, городу, государству — был уничтожен империей. Правда, удивительно быстро укрепилась идея государства и культ императорского дома; вскоре развился сильный государственный патриотизм, подготовленный философским космополитизмом. Но этому патриотизму не представлялось никаких практических задач. Общественными делами заведовал император со своими отпущенниками и рабами. Римский сенат наравне с муниципальными советами провинциальных городов свою главнейшую задачу полагал в вотировании почетных декретов. Сервилизм стал единственным путем сделать карьеру, часто единственным средством спасения; независимость взглядов сделалась опасной. Это справедливо как по отношению к государству, его сановникам и должностным лицам, так и по отношению к отдельным знатным фамилиям с длинной лестницей их многочисленной челяди. В безумной роскоши проживали магнаты свое состояние; мелкие люди заставляли кормить себя. Семейной жизни не существовало. Время убивалось в банях; интересы сосредоточивались на зрелищах. Занятия молодых аристократов сделались скорее спортом. Но отсюда не следует, чтобы не производилось вовсе никаких работ: колоссальные постройки той эпохи красноречиво свидетельствуют об этом. Наряду с рабской массой, по-видимому, имелось значительное число свободных рабочих. Преимущественно в более мелких городах существовало еще среднее сословие, с трудом сводившее концы с концами. Но ему, конечно, сильно угрожала конкуренция крупной рабовладельческой промышленности. Правда, государство брало на себя самые разнообразные культурные задачи — это всегда признавали даже и христиане той эпохи. Оно защищало границы империи и строило дороги; однако солдаты сильно роптали, если их привлекали к этой работе. Государство создало прочные правовые нормы, положило предел произволу должностных лиц и эксплуатации провинций со стороны откупщиков; тем не менее, подданные не могли чувствовать себя в безопасности. Многих знатных лиц погубило их богатство, а бедняк был беззащитен против произвола. При всем стремлении разбирать преступление с нравственной точки зрения, считать решающим мотивы, а не самый факт исполнения, публичное право было, однако, жестоко как в своих приемах следствия, так и в своих наказаниях. Деньги были силою — правда, в то же время и опасностью; отсюда стремление к приобретению имущества, накопление богатств, с одной стороны, обеднение и нищенство — с другой. Там в большинстве случаев жестокосердие, здесь — ненависть и зависть. Единственным выходом из этого положения был отказ от личной независимости: о клиенте заботились, но в то же время его презирали и эксплуатировали. Философский отказ от имущества был лишь средством оградить во всех отношениях свою свободу, в сущности, только одна из форм проявления всеохватывающего эгоизма. Хороший тон предписывал гуманность. Под этим разумеется, однако, не то, что мы понимаем под гуманностью, но искусство обхождения с людьми, умение скрывать свои дурные чувства, казаться мягким и добрым, избегать неблагопристойностей в разговоре. Но все это лишь внешний лоск: за тонко выточенной фразой кроется бесхарактерность, а нередко и цинизм. Такая гуманность неискрення. Самым больным местом была нравственная жизнь в узком смысле слова. Несомненно, существовали и такие дома, где царила достойная уважения семейная жизнь. Мы были бы особенно несправедливы по отношению к средним классам населения, если б стали судить о состоянии общества той эпохи по chronique scandaleuse императорского двора, даваемой Тацитом. Но нельзя отрицать того, что неслыханное бесстыдство охватило широкие круги общества. Делалось то, о чем говорить считалось неприличным, и делалось совершенно открыто. Разводы совершались ежедневно, прелюбодеяние стало обычным явлением, и разврат не считался грехом. Любимец одного императора был обоготворен. Женщину не уважали, видели в ней только любовницу; воспитание детей было делом рабов. Человеческая жизнь низко ценилась. Немало людей пало жертвой магии. Яд устранял неудобного человека. Самоубийство — добровольное или по приказанию — пресекло многие блестящие карьеры. Такая философия, как философия Сенеки, свидетельствует о нравственном банкротстве даже лучших людей. Наряду с самой легкомысленной насмешкой уживалась религиозность. Но она-то и была совершенно лишена нравственной силы; напротив, миф, драматизированный для сцены, а также превращенный в пародию, оказывал развращающее влияние. Древние культы, восстановленные Августом, в сущности были лишь пустой формой; императорский культ представлял собою политический акт. Новые же восточные культы с их нередко очень дорогими празднествами и жестокими посвящениями в действительности были суеверием, средством успокоить испуганную совесть всевозможными покаяниями, внешним очищением без внутреннего содержания. И над всем этим господствовало основное течение эпохи, самая безбожная, самая безнравственная из всех религий — астрологическая магия.

В этот мир вступило христианство, собирая общины вокруг Евангелия, возвещавшего разрешающую грехи милость Божию. Не будучи защищено, подобно иудейству, императорскими привилегиями, оно имело мужество выступить с независимым суждением о том, что такое человек и что он должен делать. Христианство не мирилось, подобно философским учениям, с государственной религией в каком бы то ни было толковании ее; оно не допускало, подобно большинству религий, чтобы его адепты одновременно участвовали в другом культе, и не удовлетворялось, подобно иудейству, неполной принадлежностью; оно ставило перед своими приверженцами альтернативу «или — или» и требовало от них открытого, смелого исповедания, хотя бы оно стоило им жизни. Но взамен оно давало им то, чего тогда был лишен весь мир: с одной стороны, спокойствие совести, примиренной с Богом — на этом мы не можем останавливаться здесь подробнее; с другой, новую цель жизни и новые нравственные силы.

Человек живет для своего Бога и в своем Боге находит он свою жизнь. Но именно тем самым живет он для своих братьев, для людей вообще. Здесь как бы возрождается погибший античный идеал, согласно которому отдельный человек живет для государства; но возрождается расширенным и просветленным: труд христианина должен принадлежать всему христианскому братству, даже всему человечеству, и это проистекает не из общинного эгоизма, обратной стороной которого является ненависть ко всем прочим общинам, но из любви и безграничной самоотверженности. Это призвание христианина не ограничивается классом полноправных граждан, но одинаково распространялось на мужчину и женщину, свободного и раба. Даже резкая грань, проводимая античным миром между греком, т. е. культурным человеком, и варваром,