Нить времен - Эльдар Саттаров

Ознакомительный фрагментстать пассажиром вместительного лайнера Международных авиалиний Италии, и все его достояние едва вытянуло на без малого четыре килограмма ручной клади. Не так уж много для человека двадцати семи лет от роду, но и не так уж мало, если учитывать, что никому из знакомых на родине и в голову не приходило, что он может до сих пор пребывать по эту сторону почвы и в вертикальном положении. Да ведь и сам он, положа руку на сердце, не мог предположить, что ему оставалось еще много солнечного света. Не будучи физически больным, он чувствовал в себе, помимо естественной энергии и жажды жизни, червоточину неминуемого провала всех его попыток приспособиться к обществу и стать таким же, как все. Ужасала при этом не столько перспектива преждевременной смерти, которая в случае срыва была бы неминуемой, сколько само существование героиниста. Причин для дурных предчувствий было немало, но они крылись уж точно не в каком-либо скрытом желании, импульсе или порыве. Скорее злосчастный пример стольких людей, прошедших, как и он, трехлетнюю программу реабилитации и продолжавших возвращаться в приемные центры, на закрытые фермы, в запертые мастерские, охраняемые артели, за массивные ворота монастырей и аббатств, добровольно или по судебному решению, после долгих лет, а порой и десятилетий чистой жизни. Марко Танара, например, ведь стал образцовым гражданином в своем калабрийском городке именно благодаря успешной реабилитации. Он сотрудничал с мэрией, выступал на различных общественных мероприятиях, отвозил заблудших ребят в реабилитационные центры. Один из них был так тронут душеспасительной беседой по пути, что оставил ему пакетик с граммом порошка чуть ли не на пороге приемного отделения учреждения, куда намеревался тайно пронести его с собой. На обратном пути Марко колебался километров девять-десять, пока ему не попалась аптека, перед которой он невольно затормозил. Здесь не было вокруг ни привычной благожелательной публики, ни телекамер областного канала, чтобы он мог демонстративно развеять порошок по ветру на глазах у всех. Был он здесь один на один с самим собой, и как-то само собой получилось, что он вдруг решил «не дать пропасть добру». Когда он попросил аптекаря продать инсулиновый шприц и флакон дистиллированной воды, его голос задрожал, предательски и подло. Подошли к концу восемнадцать лет счастливой и свободной жизни. Теперь он рассказывал об этом случае на вечерних собраниях не менее красноречиво, чем на общественных дебатах в лучшие годы, но складывалось впечатление, что он до сих пор не может прийти в себя, оправиться от удивления перед тем, как легко и быстро всё завершилось. Не добавлял Альберту оптимизма и собственный срыв, умудрившийся случиться нежданно-негаданно, прямо в стенах монастыря, после первого года реабилитации, когда он только начинал чувствовать себя свободно и уверенно. Впрочем, таких примеров можно набрать не на одну книгу.

Оговоримся сразу, что в нижеследующем повествовании читатель не найдет ни описаний, ни даже каких-либо упоминаний о процессах употребления, хранения или изготовления наркотических веществ, ставших уже достаточно общим местом в беллетристике нового века. Речь пойдет, напротив, о попытках и, в какой-то мере, нравственных усилиях человека, который всей душой стремится избежать подобных действий, хотя на отправной точке нашего романа он уверен в том, что ему это в итоге не удастся.

Мучительный вопрос, над которым он упорно размышлял, пока лайнер отрывался от земли, набирал высоту и нырял в мучнистые, перистые облака над Вечным городом, стало быть, сводился не к тому, какой надо сделать правильный выбор, а к тому, что и как можно успеть до заранее предрешенного финала. Из тех мгновений, когда он ближе всего подходил к грани небытия, выныривая из общеизвестных черных тоннелей на больничных койках токсикологических отделений, когда стремительно проносилась перед глазами недолгая и бестолковая жизнь, ярче всего он запомнил паническое чувство досады и отчаяния от того, что он не успел завершить или, напротив, хотя бы начать; из-за слов, которые он не успел кому-то сказать; или прекрасных идей, которые так и остались никому неизвестными и, казалось, тонули теперь вместе с ним в сырой и непроницаемой мгле.

И больше всего на свете Альберту хотелось избежать этого панического отчаяния при итоговой развязке, какой бы она ни была. Он понимал сейчас, как никогда, какой уникальный шанс ему выпал, оставалось только найти с чего начать. Хотелось сделать хоть что-нибудь хорошее, прежде чем скатишься в зловонную и вязкую выгребную яму, из которой едва только выбрался. К этому времени он уже знал, конечно, что невозможно ни с того ни с сего начать творить добрые дела. Попытки осчастливить человечество никогда не приносили никому добра, как и положено всем благим намерениям. Именно поэтому столь важно было не терять из вида принципиальное различие между благими намерениями и добрыми делами по факту. По опыту Альберт знал, что чаще всего мы приносим добро, о котором люди помнят всю жизнь как раз тогда, когда сами этого не осознаем. Это происходит оттого, что мы придаем субъективное значение своим поступкам и действиям, которые в глазах окружающего мира выглядят совершенно иначе. Глупо было бы подходить к кому-то с предложением снять ради него последний свитер или ходить по перекресткам в поисках беспомощных старушек, чтобы перевести их через дорогу и вписать себе в актив доброе дело за прожитый день. Когда он снимал с себя последний свитер, он делал это не задумываясь, потому что знал, куда отправляется тот человек, каково ему там придется, что ему еще предстоит испытать. Вот почему важнее всего было сейчас выбрать стратегическое направление.

Чуть ли не половину общего веса в рюкзаке составлял увесистый том новой книги Тони Негри «Империя», буквально навязанной ему римским другом Андреа. «Возьми ее с собой, даже если она тебя сейчас не интересует, даже если ты не хочешь ее читать, поставь ее у себя на полочке, мне бы хотелось, чтобы она у тебя просто была», – говорил он Альберту в последний день перед его отъездом. На закате того дня они добрались по уединенной тропе Войтылы, окаймленной густыми зарослями и дремучими дебрями, до вершины самой высокой из Пренестинских гор и бродили в прозрачной тишине под невысокими мшистыми стенами итальянского монастыря Константиновых времен, посвященного Деве Марии, этой небесной заступнице миллиардов верующих, страждущих, взыскующих чуда и спасения душ. С уступа перед ними открылась головокружительная панорама буйно зеленой, дикой, словно бы все еще языческой долины древних латинов, эквов и вольсков. Андреа вдруг принялся тогда с жаром развивать перед Альбертом свою теорию о том, что они должны вернуться в общество «через парадную