Ландшафт сейчас и после войны - Colta specials - Colta specials

, образовательные центры — вслед за Свободным университетом уже и «Адриатик Колледж», и «Ковчег без границ», «Мемориал» переучредился в Швейцарии и т.д. Уехавшие режиссеры уже поставили спектакли, а кураторы выставок уже организовали выставки. Но самым масштабным является стремительное разрастание ризомы независимых медиа. Список медиаплощадок, ушедших из России или созданных заново, занял бы несколько страниц.

2

Иначе говоря, сейчас еще та ситуация, при которой связи стремительно разрываются, тропинки и треки то здесь, то там исчезают, но «железный занавес» еще не опустился, и российский ландшафт стал трансграничным.

Локация пока еще имеет меньшее значение, чем два других фактора.

Первый — весь ландшафт переживает «вымывание почвы из-под ног». Неважно, где «агенс», а важно всеобщее переживание, что произошло нечто ужасное, какой-то обрыв, крах многолетних усилий и попытка сохранить какие-то позитивные аргументации для продолжения этих усилий.

При этом все чувствуют, что инерционно нельзя продолжать. Но и не остается ничего другого.

В личном, бытовом плане важно, что кто-то уехал, а кто-то остался. Но с точки зрения «миссии» — и те, кто остался преподавать в РАНХиГС, и те, кто уехал и создает где-то в Европе факультет Liberal Arts, двигаются в пространстве одного и того же ландшафта. Те, кто остался, аргументируют свои усилия, так же как и уехавшие — «сохранением тепла» старой печки. Плюс к этому есть большие группы уехавших, которые продолжают работать на московские офисы. Ситуация для них стремительно ухудшается, они готовы к тому, что эти офисы будут принуждены властями уволить всех удалёнщиков, это заставляет уехавших держаться тихо, ни в чем не участвовать, чтобы не повредить своему московскому начальству. В таком же положении и оставшиеся. И в результате получается, что и уехавшие, и оставшиеся находятся в одном поле «добровольной самоцензуры».

Второй — война. Война превосходит возможности разума. Она сама является «агенсом», гигантским агрегатом, который непрерывно вырабатывает события, образы и видения, которые порождают всполохи острых эмоций. Повлиять на ход событий невозможно. И в конечном счете остается возможность только одной артикулированной и обоснованной позиции — быть свидетелем. Сергей Зенкин обосновал это в своем эссе в сборнике «Перед лицом катастрофы», он там пишет о «заложнике-свидетеле». Эта позиция может быть реализована в разных жанрах — как личный тайный дневник на манер Лидии Гинзбург или поэтически, и, возможно, сейчас самые сильные свидетельства  — это поэтические циклы Сергея Лейбграда, Константина Рубахина, Дарьи Серенко и др., но и лучшая журналистика, и документальное кино делаются из позиции свидетельствования, максимального приближения к конкретной истории «на земле».

3

Уехавшие и оставшиеся находятся в поле непрерывного ожидания «конца войны». Она порождает бесконечно обсуждаемые темы «конца режима», «распада», «мирного соглашения», «коллективной ответственности или ее отсутствия», «почему Запад медлит», «почему общество молчит» и т.д.

Всё это фантазмы, вызванные тяжелой фрустрацией, поскольку война идет в гору, повлиять невозможно, ее темп и направление определяются десятками факторов, всю совокупность которых невозможно удержать в сознании. И конечно, конец войны мыслится машинально как желаемая «нормализация», как «возврат к прежней норме», к благополучию довоенной жизни. И одновременно каждый понимает, что никакой возврат невозможен. Можно только выйти с другого конца войны. Но война работает и как агрегат по производству нового «социального клея», она превращает старое общество в новое. То есть никакого прежнего ландшафта, который рос и заполнялся все постсоветское тридцатилетие, уже не будет. Он будет весь переработан войной.

Среди уехавших в 2022 году гражданских активистов возникло движение «Первым рейсом». Возможно, кто-то и вернется первым рейсом. Но — в совершенно новый ландшафт. Воображаемое «крушение режима» произойдет не с воображаемым обществом, а с тем, которое будет сформировано войной и ее итогом. И решение о том, чтобы возвращаться (для тех, кто уехал) и уезжать (для тех, кто остался), будет приниматься всеми в совершенно новой ситуации.

И поэтому сегодня лучшая персональная стратегия — не ожидать никакого возвращения. Ни к старой норме. Ни к старым институциям. Ни к тем идейным трекам, которые инерционно шли через все тридцатилетие.

4

Вопрос: является ли «культура» одним из таких агенсов? Несомненно, что каждое авторское высказывание является в итоге «политическим», даже если оно ставит себе целью как можно дальше уйти от социального. Кроме того, есть и «ангажированные» — левые или правые — групповые культурные треки.

Но при этом, как только мы говорим, что «культура противостоит тоталитаризму», или пытаемся как-то мобилизовать «культуру» в видах «борьбы за будущее» — это сразу приводит к обратному результату. Только тоталитарное государство может считать, что оно инструментализовало культуру в целях какой-то социальной утопии. А за пределами тоталитаризма невозможно свести к общему знаменателю авторские миссии и программы. Невозможно мыслить себе, что культура так же «обслуживает» демократию, как она «обслуживает» тоталитаризм. Не следует ждать, что какая-то совокупность культурных усилий периода войны, т.е. периода окончания постсоветского транзита, — неважно совершались ли они внутри или снаружи — образует какой-то спасительный контур нового ландшафта.

5

Что можно увидеть сейчас в отношении поствоенного ландшафта: монастырей, замков и дорог?

Уже видны контуры трех фракций, которые будут определять «Россию без путина при другом путине». Первая уже сейчас просматривается в двух текстах — Константина Косачева  и Юрия Слезкина