Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы - Анна Николаевна Ревякина

А я ему отвечала, чтоб уходил,

что муж мой ему неровня, но с автоматом

спорится ровно так же, как с бюрократом

в мирное время, где тихо поёт винил,

и тянется над фарфором седой дымок,

ложки стучат о донья пустых тарелок,

и нет никакого дела до перестрелок,

в которых один – смертельный всегда итог.

Юный июнь испуганно трёт глаза,

со страхом глядит на мир из-под русой чёлки,

где кофе разлит, а фарфоровые осколки

похожи на зубы, – и путь перекрыт назад.

Что с нами будет, привыкшими жить в тепле,

делать уроки с сыном и ездить к морю?

Знаешь, я в детстве пела в церковном хоре,

сейчас же мой голос подобен гнилой культе.

Знаешь, ведь мне так мало по существу

надо от жизни, буковки да картинки,

утром проснуться, в кофе добавить сливки

в мире, где Бог навсегда запретил войну.

2014 год, Донецк

Что тебе завещать?

Рассуждая о книгах, которых мы не читали,

от вокзала под волчьей луной в опостылевший тыл,

приходить и случаться житейскими мелочами,

выбиваясь, как пряди волос, в боях нескончаемых

почему-то всегда на краю молчаливых могил.

Что тебе завещать из всего, что утратило ценность

для меня, перешедшего позднюю вечную грань?

Эти вещи умеют испытывать ревность, —

не ко мне, моё тело истлело, всегдашняя верность,

как основа для тела, – всё тот же самообман.

Что тебе завещать? Хочешь эту квартирку в убогом

доме в стиле «советский ампир», занавески и пыль.

Мы всегда говорили изящно и слишком о многом,

что теперь эта речь не способна стать некрологом —

лаконичным и светским, её деревянный костыль,

словно в горле распорка. Косточкой жареной рыбы

в напряжённую гланду вонзается, будто в желе.

Кто придумал подсчитывать время и прибыль?

Человек, не успев появиться, считай, уже выбыл

из количества солнц, что звенят в кошельке.

Вот усталое воинство – цифры наследства.

Что тебе завещать, чтобы память в условиях сна

возвращалась к началу посредством этого средства?

Научи меня – этим стихам соответствовать,

чтобы я даже мёртвым их помнил, как помнит десна,

что когда-то в ней зуб отзывался кромешною болью

на холодную воду, – звериный скулёж.

Что тебе завещать, чтобы я стал не просто мозолью,

неудобством, а тем, кто распорет продольно

чёрно-бурую землю рельефом подошв?

Что тебе завещать, чтобы ты не смогла отвертеться

и ходила кругами вокруг, как речная вода?

И солёная кровь в гулких камерах нашего сердца

билась, словно о камни, в броню самоедства,

как в последнюю дверь, под которой ночует вдова.

2014 год, Донецк

«Приходит старомодный человек…»

Приходит старомодный человек:

«Сезон смертей открыт, дышите глубже».

Его язык – особый диалект,

его рука – стерильное оружие.

Он пахнет детством – влажно и светло,

лавандой и таблетками от кашля.

Он смотрит через сильное стекло

и вписывает почерком неряшливым

диагнозы – по-взрослому честны,

смертельно остры, мне не излечиться.

Я – словно малая модель моей страны,

я – словно воспалённая столица

с её отёчностью, на глиняных ногах.

Сустав к суставу, как состав к составу.

Разъято всё, мы в разных поездах,

примерно, как когда-то в Югославии.

Оставьте нас, мой доктор слишком слаб,

неизлечимость – горизонт игольчат.

Разобранный брусчатый тротуар —

предвестник, похоронный колокольчик.

По ком звонит? По тем, кто будет жить,

по тем, кто мёртв, по тем, кто накануне

не разглядел уродливую сыпь —

предтечу украинского безумия.

2013 год, Донецк

«Вой на луну, как волк степной…»

Вой на луну, как волк степной,

будет ли толк – неизвестно, но степь чумой

ходит под Богом. Мы помним слова молитв,

но этот обрит, и этот почти обрит.

Милый, давай навзрыд.

Дома тепло, но голодно, ладно уж,

выживем как-нибудь, не растерявши душ,

выживем их из наших степных судéб.

Тьма начинается там, где сжигают свет.

Взгляд закрывай, но в лицах ищи просвет.

Мы от всего вдали истончаем мрак,

мы обрусели кровью, да будет так.

Боль источает край наш, и ширины

хватит на всех, простыночки на бинты

режь, пока есть что резать и есть ножи.

Каждый подлец считает себя святым,

каждая площадь нынче – прогорклый дым,

главное – помнить, что где-то нам быть вдвоём.

Или не быть… В молчании гробовом

я наблюдаю с суши за кораблём.

Это корабль-призрак, не знавший дна,

боль обладает признаком – пить до дна

самую душу тех, кто стоит у врат.

Нас разделяют грубо: «Вот враг, вот брат…»

Выводок идентичных слепых котят.

2013 год, Донецк

«В нашем рабстве – общей площади родового дома…»

В нашем рабстве – общей площади родового дома —

от сумы до богатства, от безбожия до иконы

проступает свобода, да такая, что впору биться.

На ножах. На мечах. На стихах. На спицах.

До последнего ногтя, вросшего прямо в мясо,

нужно биться до последнего боеприпаса,

до последнего слова, что роздано будет нищим.

Не на площади, а в стенах своего жилища,

не навыпуск, только внутри, под своей одеждой

биться жадно с самим собою в пространстве между

переломанных рёбер. Отвоюй себе это место,

как конечную точку политического протеста.

2013 год, Донецк

«Наше солнце ушло на запад…»

Наше солнце ушло на запад,

отогреемся у костра.

Мои руки впитают запах —

запах сосен и запах мха.