Города - Вальтер Беньямин

безутешную форму жизни человека в большом городе примиряющим мерцанием. Фланер всё еще стоит на пороге, на пороге как города, так и буржуазного класса. Ни тот ни другой им еще не овладели. Ни в том ни в другом он не чувствует себя дома. Он ищет убежища в толпе. Ранние опыты физиогномики толпы обнаруживаются у Энгельса и у По. Толпа – это вуаль, сквозь которую привычный город подмигивает фланеру, оборачиваясь фантасмагорией. В этой фантасмагории он – то ландшафт, то комната. Вместе они создадут затем универсальный магазин, который уже само фланерство пустит на пользу товарообороту. Универсальный магазин – последняя прогулка фланера[7].

«Всё еще стоит», «им еще не овладели», «ни то ни другое» – такова формула темпоральности фланера, условие возможности опыта восприятия городской жизни в ее перманентной катастрофичности («чрезвычайное положение как правило»), когда ближайшее будущее определяется принципом «всё на продажу», включая и того, кто эту опасность, эту участь в данный момент предвидит. Фланер, траекторией своего движения описывающий контур исторического события, которым он (как и мы сегодня) затягивается, словно в Мальстрём, – фигура, которая в итоге приносится в жертву в игре исторических сил, но еще способная на то, чтобы в последний момент успеть оставить (если будет кому, это тоже еще вопрос) свидетельство о происшедшем – словно письмо в бутылке, доверенной водам моря (или закромам парижской Национальной библиотеки). Не поэтому ли нынешние урбанисты гадают о том, кто мог бы занять его место сегодня?

Какая фигура в XXI веке может стать эквивалентом описанного Вальтером Беньямином парижского фланера из века XIX-го? В конце 1980-х мы бы говорили об образе из киберпанка, но сегодня это всё слишком субкультурно. Эквивалентом из 1990-х был бы нерд, но это тоже чересчур маргинальный феномен, тесно связанный с эмоциональной экономикой живущих на Западе молодых белых гиков-мужчин. Как насчет занятого хипстера-интроверта, уткнувшегося в свой смартфон?[8]

Еще одним членом данного перечня могли бы послужить те отбросы, про становление которыми нас самих (в качестве жителей современного мегаполиса, всегда уже устаревших на фоне высокоскоростных изменений его инфраструктуры) говорил в своей лекции Город и ненависть Жан Бодрийяр[9]. Однако Бодрийяр читает Беньямина в сугубо пессимистическом ключе, не признавая за катастрофой тот диалектический потенциал, что оставляет нам некий минимум надежды на спасение.

Глава о Бодлере начинается ссылкой на Энгельса и По как первых физиогномистов толпы (и, следовательно, аналитиков жизни большого города), заканчивается же она именем Вагнера, дурману которого оказывается подвержен Бодлер[10]. Это упоминание симптоматично. Речь идет о концепции Gesamtkuntswerk, должной противостоять всеобщему отчуждению, возникающему в мире, где всё подчинено логике товарно-денежных отношений (подобно Марксу и Энгельсу, молодой Вагнер – еще один поклонник Фейербаха – ратует за «коммунизм»). Однако противопоставление «подлинного» произведения искусства товару как продукту, всегда уже ввергнутому в мир обмена, точно так же как противопоставление священного ритуала профанной практике, игнорирует диалектику их отношения, выражающую их взаимную рефлексивность. Чем «чище» произведение искусства, тем выше оно котируется на рынке духовных ценностей (и в точности то же самое можно сказать об идеях, поставляемых интеллектуалами) – подобно тому как «ручная работа» возрастает в цене именно в эпоху развития технологий массового механического производства. В Произведении искусства будущего Вагнер грезит о таком сценическом действии, где народ узнаёт в гибнущем герое великой драмы воплощение своих подлинных нужд, а не порожденных индустрией ложных потребностей. То, что должно быть показано на сцене, – это то, что должно быть осуществлено в реальности: жест радикального переучреждения основ коллективной жизни. Ностальгия по подлинности, однако, возникает по причине неспособности расшифровать тот иероглиф, который представляет собой товар: стоимость придает общественной сущности вещей форму сугубо индивидуального достояния – она подобна тому футляру или тому интерьеру, где коллекционер сберегает для себя высокоценные экземпляры, в то время как реальная задача, которую он бессознательно решает, – это выведение вещей из плена их стоимостного бытия.

Критика Вагнером сферы «ложных потребностей» и, как следствие, эгоистической формы существования обособленных друг от друга искусств – это, конечно, критика городской жизни как всецело управляемой законами рынка. Подобная точка зрения на город будет повторяться вновь и вновь. Например, у Георга Зиммеля духовная жизнь современного города определяется прежде всего доминированием денежного хозяйства – отсюда и «повышенная нервность жизни, происходящая от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений», и то, что «внутренние отношения жителей больших городов друг к другу формально характеризуются замкнутостью, обособленностью», и, наконец, склонность «к умышленным чудачествам, к специфическим для большого города экстравагантностям, самообособлению, капризам, претенциозности, смысл чего заключается уже не в содержании того или другого поведения, а только в его форме: в том, чтобы быть непохожим на других, чтобы выдвинуться и тем стать заметным»[11].

Здесь узнаваемы те черты, на основе которых в Бытии и времени Мартин Хайдеггер сконструирует обобщенный образ неподлинной формы жизни, усредненную и безличную человеко-самость, das Man. Однако внешнее отрицание товара, простое противополагание ему неких подлинных, неотчуждаемых форм вещей или отношений, не работает хотя бы уже потому, что сам товар в своем бытии и есть непрерывное самопревосхождение, поиск и производство того, что товаром пока еще не является (подобно тому как герой одного из рассказов Хулио Кортасара, оказавшись в Венеции, на третий день совершает прогулку туда, куда рано или поздно идет всякий турист, – в район, где живут «сами венецианцы» и куда туристы якобы обыкновенно не заглядывают). То, о чем грезит Вагнер и чем так восхищается в нем Бодлер (восторженно улавливающий в его музыке «что-то возвышенное и возвышающее, что-то стремившееся подняться еще выше, что-то чрезмерное и непомерное»[12]), есть Не-товар, становящийся Гипер-товаром (Байройт – это гипермаркет бытийной подлинности):

Священный ореол, которым Gesamtkunstwerk себя окружает, комплементарен тому развлечению, которое преображает товар. И то и другое абстрагируется от общественного бытия человека[13].

3

Общественное бытие человека – это, например, то, что в неаполитанской жизни, описываемой Беньямином и Асей Лацис, представлялось как пористость, когда повседневная жизнь непрерывно театрализуется, без противостояния сцены и зала, публичности и приватности, работы и отдыха, «подлинности» и «неподлинности»; а также то, что еще можно припомнить в «фурьеристской» архитектуре парижских пассажей и ощутить в хаотичном переустройстве московской жизни 1920-х годов. Всё это рисуется Беньямином не столько как пережиток прошлого, сколько как дающееся в настоящем, но так и не исполняемое обещание. Товар, впервые продуманный Марксом, есть универсальная форма этого перманентного неисполнения: общественное бытие противостоит в нем человеку как наделенная священной аурой возвышенная предметность, которую можно