Города - Вальтер Беньямин

Режимы, которые в XX веке публично выступают против либеральной демократии с ее буржуазными ценностями, воспроизводят священную ауру отрицаемого товара на «более высоком» уровне «подлинного бытия». Так, эссе о Москве Беньямин заканчивает попыткой спасти «диалектический заряд» образа Ленина, читающего Правду («взгляд безусловно обращен в будущее, но сердце его неустанно заботится о том, что происходит в настоящий момент»[14]), но ближайшее будущее пойдет по пути решительной сакрализации этого образа (наблюдение, сделанное на одном из рынков, где «палатки с иконами располагаются среди прилавков, за которыми торгуют писчебумажными изделиями, так что они с обеих сторон окружены изображениями Ленина, словно заключенный в сопровождении жандармов»[15], читается как пророчество). В финале программного эссе о произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости Беньямин пишет об образе войны как единственной возможности дать массам «выразиться» посредством мобилизации всех технических средств современности, но при этом – сохранить существующие имущественные отношения[16]. «Приватье» может быть полностью или частично сохранен, или же жизнь может быть подвергнута полной депривации – в любом случае человек оказывается отчужден от своего общественного бытия, целиком подчиненного некой «реальной абстракции», будь то «стоимость» (то есть мертвый, опредмеченный труд) или «подлинность» (то есть бытие к смерти).

Пожалуй, ни в чем другом различие между позициями Беньямина и Хайдеггера[17] не проявляется столь остро, как в отношении к городу. Поэтический жест «удаления в провинцию» есть отголосок политического решения учредить в месте, отданном на откуп тем, кто погряз в любопытстве и болтовне (читай – в коммерции), молчаливое сообщество взыскующих подлинности бытия, понятого как бытие к смерти[18]. В Основных понятиях метафизики именно прогулка солнечным полуднем по улицам большого города выбрана в качестве примера той ситуации, где идущего вдруг неожиданно охватывает глубинная скука[19] – то есть тоска по подлинности, мотивированная тем, что не то или иное сущее, но сущее в целом (читай: всё то, что только может предложить большой город для того, чтобы можно было заполнить время) вдруг «отказывает». То, что в Бытии и времени Хайдеггер понимает как изначальную историчность Dasein, структурно аналогично тому действию, которое Вагнер считал единственно подобающим для сцены, на которой в качестве «произведения будущего» должна быть разыграна смерть как высшая необходимость:

Окончательное и полное преодоление человеком своего личного эгоизма, его полное растворение во всеобщем раскрывается нам лишь в его смерти, но не в случайной смерти, а в смерти необходимой, вызванной его поступками, рожденными всей полнотой его существа.

Торжество подобной смерти – самое достойное человека. <…> Не отвратительный похоронный обряд, который для современного христианина включает не относящиеся к данному случаю песнопения и банальные речи, а художественное воскрешение умерших, жизнеутверждающее повторение и изображение их деяний и их смерти в художественном произведении явится тем празднеством, которое нас, живущих, соединит в любви к ушедшим и приобщит к их памяти[20].

Сравните это с формулировками из Бытия и времени, например:

Когда присутствие [Dasein. – А. П.], заступая, дает смерти стать властной в нем, оно понимает свободное для нее в особой сверхвласти своей конечной свободы, чтобы в этой последней, которая «есть» всегда только в выбранности выбора, взять на себя безвластие покинутости на себя самого и стать прозорливым для случайностей разомкнувшейся ситуации. А когда судьбоносное присутствие как бытие-в-мире сущностно экзистирует в событии-с-другими, его событие есть событие и определяется как исторический путь. Так мы обозначаем событие общности, народа[21].

Политический смысл истории и историчности отчетливо обнаруживается в истолковании первого хора из Антигоны Софокла, которое Хайдеггер осуществляет в ходе курса Введение в метафизику (1935), а именно – в интерпретации словосочетания ὑψίπολις ἄπολις, которое, как и предыдущее παντοπόρος ἄπορος, является не чем иным, как определением сущности человеческого бытия. Если παντοπόρος ἄπορος – наличие всех путей при лишенности своего – понимать как «заброшенность в мир», тогда ὑψίπολις ἄπολις – господство над городом (местом), осуществляемое тем, кто сам пребывает вне его пределов (стен), – является следствием решения придать своему бытию подлинный характер, взять его на себя перед лицом ничто, то есть смерти (о чем в этом хоре также идет речь). Охваченный «глубинной тоской», человек толпы (или тот, кто за ним наблюдает) вырывается из мира людей, покидает город – но с тем, чтобы учредить его заново, исходя из своей «конечной свободы». Именно в этом смысле, полагает Хайдеггер, πόλις означает прежде всего то место, в котором бытие человека выступает как «историческое»:

Принадлежностью этого исторического места являются боги, храмы, жрецы, празднества, игры, поэты, мыслители, правители, совет старейшин, народное собрание, армия и корабли. Всё это не только потому является принадлежностью πόλις, не только потому является политическим, что вступает в отношения с государственными деятелями, полководцами и государственными делами. Скорее всего, оно является политическим, то есть занимает историческое место, по той же причине, по какой, например, поэты суть только поэты, но именно поэтому действительно поэты, мыслители суть только мыслители, но именно поэтому действительно мыслители, жрецы суть только жрецы, но именно поэтому действительно жрецы, правители суть только правители, но именно поэтому действительно правители. Суть, это ведь означает: нуждаются как власти-деятельные во власти и возвышаются в историческом бытии в качестве творцов, деятелей. Возвышаясь, они вместе с тем суть ἄπολις, без города и места, одинокие, бесприютные, безысходные посреди сущего в целом, в то же время без границ и устава, без лада и склада, ибо, как творцы, они всё это должны еще учредить[22].

Таким образом, политическое значение города состоит в том и только в том, что он – именно посредством имманентно присущей ему власти придавать нашей экзистенции неподлинный (запутанный, беспутный, болтливый, зрелищный, нервозный и т. п.) характер – мотивирует нас к тому, чтобы радикально переучредить его жизнь, введя чрезвычайное положение («суть только… но именно поэтому действительно…»); к тому, чтобы обеспечить ему начало, создать миф:

Необъяснимость этого начала не есть недостаток или несостоятельность нашего познания истории. В понимании тайного характера этого начала лежит, напротив того, надежность и величие исторического познания. Знание первобытной истории не есть откапывание примитивного и собирание костей. Оно не есть ни половинчатое, ни целое естествознание, и если оно вообще что-то и есть, то – мифология[23].

4

Мифология судьбоносного решения, то есть взятая в качестве метафизической основы онтологическая безосновность, для Хайдеггера (и тех, кто так или иначе близок к нему в этом вопросе) является единственно истинным условием возможности политики