Алкиной - Роман Львович Шмараков

не загнила, но бьют ключи и полно отменной рыбы, мы ходим ее ловить, а раков столько, что в базарный день больше семи мер продается и съедается, а в мере восемь секстариев, чтоб вы не подумали, что она у нас какая-то другая…

Долго бы я еще позорился, но слушатели мои в восхищении завопили:

– Довольно! видим теперь, сколь правдива твоя слава! Счастлив город, порождающий таких сынов и таких раков, а творог какой дешевый! Поклонимся ему, братья, он ведь таков, какими нам вовек не бывать!

И они, нимало не медля, на бочонок, в каких маринуют анчоуса, ставят другой, поменьше, и меня, опять подхватив, сажают сверху, а сами пускаются в хоровод. Крышка подо мною треснула, и я провалился задом. Эти злодеи вихрем вокруг меня носились, я же был в самом жалком положении: ноги и голова торчали наружу, а середина заселась в бочке, так что мне было не выбраться без чужого участия. К тому же, водворенный на шатком насесте, боялся я рухнуть оттуда вместе с бочонком, как Фаэтон на пряной колеснице, поэтому утих, чтоб хуже себе не сделать, жалея, что в море не утонул.

Но тут, вижу, входит некий почтенный старец, украшенный блистательной сединою, и одним появленьем укрощает мятеж: вмиг умолкают все, перед его ясным лицом стыдятся своего буйства и не знают, куда деться. Он же, окрыленными очами на меня взглянув, подает мне руку и мягко спрашивает, кто я и откуда. С его помощью я выбираюсь из бочки не без рассольного шума и плеска и, жестоким стыдом скованный, на вопросы отвечаю с запинкою. Подоспел запыхавшийся Евфим, растолкал юношей, браня нещадно, они же, видимо смущенные, тайком усмехались, заохал надо мною и, за руку взяв, уволок оттуда.

Таков был первый мой день на новом месте. Долго, однако, дух этой бочки оставался со мною. Не раз я видел, как бродячие собаки, коих в Апамее множество, стоя с оскаленной пастью над требухой, готовые одна в другую впиться, при моем приближении вмиг забывали о сваре и следовали за мною с умильным видом в дивном согласии, словно таю я в себе какой-то для них подарок. Не раз и товарищи мои громко меня приветствовали, еще не видя; когда же со временем рыба из меня выветрилась, пеняли мне, что я подкрадываюсь неприметно, словно замыслив дурное.

Вечером, когда устроились мы в жилье, которое Евфим нанял, я, переменив платье, изливал уныние в таких речах:

– Верно говорят, худшее в злом роке – что он накидывается на тебя там, где ты все считал безопасным. Теперь я изведал это, по морю безнаказанно пройдя ради того, чтоб достаться рыбам на суше. Сколь завидна мне участь Главка, Миносова сына, который, за мышью гоняясь, смерть нашел! Он, по крайности, утонул в меду и злосчастьем своим ничего не вызывал в людях, кроме жалости; искать его отправили человека, одаренного самым проницательным разумом, – меня же, имея ноздри, найдешь, даже если не захочешь. И если о ком-то говорится, что он в ливийских блуждает пустынях, или влачит жизнь в заброшенных берлогах, или уходит к струям Оакса, несущего мел, – часто ведь поэты возбуждают жалость к человеку, упоминая, где он находится, – какую жалость должен вызывать я, не к зверю вошедший в берлогу, но к рыбе в бочонок нырнувший? Куда ни пойду, мне всюду ливийская пустыня, ибо все предо мною расступаются и дают дорогу, почитая меня как бы неким василиском, который, говорят, своим запахом убивает змей. Пусть же придут и принюхаются ко мне те, кто варит аравийскую камедь, жалуясь на несносный ее запах, – пусть, говорю, придут и перестанут пенять на свой жребий, ибо им покажется, что доселе коротали они время на геннейских лугах! Что еще говорить? Приехав учить искусство, позволяющее оскорблять людям слух, то есть чувство самое благородное, я в первый же день стал мукой для общего обоняния – прекрасное, что и говорить, начало и залог добрых успехов!

Так оплакивал я свое погребение в бочонке, Евфим же, терпеливо сносивший эти жалобы, поданные под рыбным соусом, отвечал мне так:

– То правда, что никогда не знаешь, где споткнешься. Была одна женщина в Бесапаре, Ворвена ее звали; выше всех мастей и притираний она ставила траву двузубку. Казалось ей, что эта трава людей с ума сводит; многим она нравилась, но не знаю, от травы ли, – у женщины ведь ларец ухищрений, а Ворвена была и собою хороша, и могла, когда надо, быть покладистой, а когда надо – острой на язык. Что до этой двузубки, она чуть ли не сама ходила ее собирать, и если не медным серпом и не в согласии с луною, то, во всяком случае, следила, чтобы та ни с каким другим злаком не смешивалась. Cлучилось ей перебраться в Лиссы, и там она, не успев ни с кем познакомиться, послала за двузубкой, потому что у нее запас вышел. Ей с большим промедленьем принесли толченой травки в малом мешочке, извиняясь, что-де у нас на это зелье спроса нет и слывет эта двузубка самой ничтожной вещью: конечно, кабаны ее едят по весне, но ничего другого за ней не замечено. Ворвена, однако, лишь удивилась, до чего в здешних краях нелюбопытный народ, а затем приготовила и натерлась ею, как обычно. А надобно сказать, что в Лиссах двузубкой называют совсем другую траву, она бы и сама узнала об этом, если бы сперва поговорила с людьми, кто чем тут пользуется; но как она поторопилась показать себя, то и попала в беду, выставив себя на посмешище, оттого что эта двузубка на ней запахла так, что соседи посылали к ней спросить, не случилось ли чего, а уж о том, чтобы выйти куда-то, она и думать не могла. За несколько дней, что просидела она взаперти, ей удалось ваннами и мазями вытравить этот запах, хотя так она от него натерпелась, что ей казалось, он с ней теперь повсюду, и оттого былая ее смелость в обхождении пропала; к тому же стоило ей вспотеть – а при нашей жизни это постоянно случается – от нее начинало тянуть, как от забытого мясного салата, так что ей ничего не оставалось, как куда-нибудь уйти. От этого вышло, что многие люди в тех краях, когда заходила о Ворвене речь, приписывали ей какое-то невероятное бесстыдство и проделки чуть ли не преступные, словно она ведьма, грызущая надгробья, а не приличная женщина, когда