Алкиной - Роман Львович Шмараков

же их спрашивали, откуда им это ведомо и есть ли тому верные свидетели, не могли ничего толком доказать и плели вздор, однако твердо стояли на том, что уж это, мол, правдивей всякой правды. Поэтому твой отец, когда отправлял меня с тобою, настрого заповедал, чтоб ты не делал ничего, не присмотревшись, как ведется в тамошних краях, потому что легче легкого прослыть невеждой, когда следуешь обыкновениям своей родины.

Так говорил Евфим, а я, повесив голову, его слушал.

II

Сим приключеньем началось мое школьное бытие: так познакомился я с Филаммоном – ибо тот старец, что подал мне руку, и был знаменитый Филаммон, чья слава привлекла меня в Апамею, а юноши, отпотчевавшие меня своим остроумием, – будущие мои сотоварищи по риторической науке. Назавтра я вступил в его классы. Когда открылось мне, как тут люди жизнь проводят, я был немало удивлен, уверенный, что молодые люди сидят, как в кувшине запертые, и ни о чем, кроме занятий, не помышляют; но все иначе оказалось. Одни, и правда, тратились на книги, другие – на перепелиные бои, а иные на то и другое; а как рассчитывать трат они не умели, а деньги им не волшебством доставались, почасту видел я своих товарищей терпящими жестокую нужду: в унылом его доме жаровня стоит холодной, из щелей мыши смотрят с укоризной, глаза ввалились, лицо бледное, волосы всклочены, так что от одного вида его хочется есть; начнет составлять речи – все сворачивает на то, как Диомед ужинал у Ахилла в шатре или как потчевала богов добрая Бавкида; ляжет спать – и снов его голод не оставляет своим попечением, выводя перед ним застолье, которым он распоряжается, как полководец битвой, то сардины с миндалем заставляя завязать стычку, то свиной рубец пожертвовать собой, чтоб прикрыть отступление почек, а кролика в винном соусе оставляя в засаде. Иные зарабатывали, сочиняя для других речи: тут впервые я узнал, что есть люди, которые столь мало из школы взяли, что, уже начав выступать в суде, за благо считают заказывать себе речи у тех, кто еще из класса не вышел, поскольку у них усердия больше, а дорого им не платят. Читал я эти речи и с тех пор числю голод среди главных вдохновений оратора. Иной же, шатаясь полночи неведомо где, поутру, когда надобно в класс, спит непробудно, ибо петухам, какие были у соседей, он давно свернул шеи, и в доме у него стоит запах всех харчевен; жилье его заткано мраком, дверь не скрипнет, и разве к тому часу, как пустеет рынок, он насилу опоминается в своей постели, дрожащей рукой ощупывая себя и все, что кругом, и подбородок у него то и дело ударяется о грудь. Скромно помалкивая при беседах моих товарищей, я слушал, как они с презрением говорят об отцах, кои сыновей посылают в финикийские школы учиться праву; как рассказывают за верное, что такой-то ритор добился своей славы колдовством, ибо дома у него хранятся под красным покрывалом две женские головы, которые во всем ему советуют; от такого-то разбежались без уплаты ученики, так что он теперь бегает от булочника, на улицах не глядит никому в глаза, а когда выследит и ухватит его у всех на виду жестокий заимодавец, утоляет его гнев серьгами, снятыми с жены; дивился я бесчувственному смеху, с каким они о том говорили. Думаю, этому причиной было скорее свойственное им легкомыслие, чем жестокосердие, а впрочем, тяжко было попасться им в ожесточении. Приехал к нам в город софист из Гераклеи, с ним несколько воспитанников; наши подстерегли их на улице и осыпали насмешками, спрашивая, как у них в городе, убрали ли уже все, что Кербер наблевал, и по-прежнему ли приезжие, выходя из Гераклеи, оглядываются, не видел ли кто знакомый, что они были в таком непотребном месте. Те в долгу не оставались, понося как могли Апамею и ее жителей; с обеих сторон неслись обвинения в таких пороках жизни и речи, о которых многие впервые слышали; а когда поднялось остервенение и затмило разум, там пошли и кулаки в ход, и не обошлось без сломанных носов и свернутых челюстей; насилу гераклейские бежали с поля, волоча тех, кого ноги не несли, наши же остались с неутоленной потребностью в справедливости, оглядываясь, на ком бы ее выместить. На свою беду шел мимо какой-то человек из бани, довольный и ничем в это дело не замешанный, а тут крикни кто-то, что этот вот аплодировал гераклейцу, когда тот держал речь о владычестве разума над вожделениями; тотчас подхватили его на ковер и давай подбрасывать, а он только охал в высоте. С жестокой этой забавой я впервые познакомился. Счастливцем себя может считать тот, кто мимо ковра не упал. С неохотой отпустили они этого человека, и он удалился, хватаясь за бока; если он что и думал об учениках апамейских школ, то благоразумно придерживал, пока не отошел подале; для моих же товарищей это было обычным времяпрепровождением. Со мною, впрочем, были они добродушны и ничего больше на мне не проделывали, а я давно простил им бывшее; среди них завелись у меня добрые знакомцы. Я нетерпеливо ждал, когда глава нашей школы выступит с какой-нибудь речью, которым я столько похвал слышал еще у нас дома, однако же он того не делал и срока не назначал, и в классах занимался с нами лишь его помощник по имени Диофан, человек глубокой учености и ворчливый. За всем тем Филаммон никогда не отказывался объяснить ученикам, что им было непонятно или недостаточно, и многие для того ходили к нему домой или даже он в их обществе прогуливался за городскими стенами. Он бы и мне, полагаю, не отказал, ибо ничего иного я не видел от него, кроме неизменно ясного и ласкового обхождения, однако я стеснялся к нему пойти, думая, что он до сих пор помнит, как вынимал меня из бочки, и лишь косясь на те счастливцев, что рассказывали о своих беседах: я ревниво сравнивал их с собою и всегда приходил к выводу, что ничем они не лучше, чтобы Филаммон любил их, а не меня. Славолюбие было во мне сильно, и оттого я еще более мучился, вспоминая, с каким стыдом вошел в эту школу.

III

В ту пору приключилось со мной примечательное дело. Шел я из школы домой, как бросился ко мне какой-то человек, окликая по имени, и заставил