«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Генделевская поэзия и его персональная метафизика во многом вырастают из еврейской теологии (я очень люблю фразу Майи Каганской, что он «поэт теологический, но совсем не религиозный», эта мысль кажется мне ключом к Генделеву). История, пейзажи, ближневосточные реалии – все осмысляется им через призму иудейской мистики, через каббалистические коды. В результате даже привычные слова часто значат здесь не то, что они значат в рамках русской поэтической традиции.

Причем это слова самые важные и частотные – любовь, смерть, война («Любовь, война и смерть в воспоминаниях современника» называлась последняя книга стихов Генделева). Он и сам всячески эту несходимость акцентировал:

По-русски вся любовь – ямбы лицейских фрикций

по-русски как война

иваны гасят фрицев

а

что

по-русски смерть

а

следствие она она же и причина

переживаний интересного мужчины…

Впрочем, с русской поэзией, с русским языком у Генделева отношения были двойственные. На замаскированное под вопрос недоуменное восклицание интервьюера: «Что же получается? Вы – израильский поэт, оперирующий категориями, не востребованными современной израильской культурой, и пишущий на русском языке, с которым себя не идентифицируете?» – он отвечал: «Нет, почему, коль скоро я пишу по-русски – я его (язык!) охотно высовываю (он у меня даже не первый, а последний), я до некоторой степени себя с языком идентифицирую. Я очень ценю этот язык, просто он для меня не более чем инструмент, у меня нет религиозного к нему отношения». И с полным правом горделиво заключал: «Я умею его готовить».

Он и книгу свою так же «раздвоенно» назвал «Из русской поэзии» – то ли «избранное из русской поэзии», то ли «прочь из русской поэзии».

А теперь представьте, что вы русская поэзия. И вам надо признать, что вот этот человек, постоянно от вас отрекающийся, говорящий о своей принадлежности к совершенно другой поэтической, культурной, мыслительной традиции, – лучше всех умеет вас готовить. Естественная же реакция – захлопнуть дверь перед носом наглеца (который, заметим, вовсе не рвется войти) и заняться своими домашними делами, делая вид, что вовсе не замечаешь того, кто остался на лестничной клетке, не думаешь о нем.

Та самая «израильская литература на русском языке» была авантюрной и заведомо обреченной на неудачу попыткой приспособить совершенно другому обученный инструмент – собственно, русский язык – для выражения чуждых ему смыслов и ценностей. Нужны были дерзость и гениальность Михаила Генделева, чтобы эта попытка удалась – пусть даже новоизобретенная литература и состояла, по сути, из одного человека. Сам себе литература. Сам себе контекст. Он мог бы стать первым, а стал единственным.

Сергей Шаргородский

Михаил Генделев: краткий биографический очерк

Михаил Генделев родился 28 апреля 1950 года в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в семье А. М. Слозиной и С. М. Генделева.

Предки поэта по отцовской линии происходили из старинного городка Торопец под Великими Луками, с XVIII века относившегося к Псковской губернии. На городском кладбище сохранились еврейские могилы конца XVIII в. Как считал Генделев, его предки обосновались в Торопце еще во времена Екатерины II. Дед поэта, Мендель, был бедным ремесленником, красильщиком, резчиком надгробий. Возможно, именно от него Генделев унаследовал некоторые способности к рисованию и скульптуре. «По семейному преданию, был он, дед, талмудистом, полиглотом и умницей, чему я почему-то верю», – писал Генделев в набросках автобиографии.

Престарелый красильщик Мендель и его жена Бася были расстреляны немцами во время пятимесячной оккупации Торопецкого района (август 1941 – январь 1942 г.). По свидетельствам очевидцев, расстрелы производились в ноябре 1941 г. у двух ям, вырытых во дворе общежития рабочих льнозавода, куда предварительно согнали все небольшое еврейское население городка.

Материнский род Слозиных относился к кантонистам-поселенцам Новгородской губернии. Семья переехала в Ленинград в 1929 г. Дед по материнской линии, Шмай Шмуэлевич Слозин, попал под коммунистические репрессии, вышел из лагеря смертельно больным и умер от туберкулеза в возрасте пятидесяти лет.

Отец поэта, Самуил Менделевич Генделев (1912–1991), сельский учитель, позднее студент ленинградского техникума, в 1941 г. был призван в ополчение. Военная служба продолжалась недолго: едва обученный новобранец участвовал в боях с муляжом винтовки или с катушкой провода связи на спине и уже во второй или третьей атаке поздней осенью 1941 г. был тяжело ранен взрывом мины, лишился обеих ног, была повреждена рука и сетчатка глаза.

«Без сознания отец пролежал двое суток измочаленными культями в крошеном льду мартовской Невы. Ледяная вода стянула сосуды – он не истек. Спасли отца часы – на них, дедовский презент, позарились мародеры, они же санитары. Снимая с остатков отца часы, человеколюбивые мародеры обнаружили, что – пульс!..» – писал М. Генделев в романе «Великое русское путешествие».

С. М. Генделев был награжден орденами Великой Отечественной войны I и II степени и орденом Красной Звезды. Оправившись после ранения, встал на протезы, получил должность инженера-технолога на ленинградском заводе «Вибратор», где проработал всю жизнь.

Мать поэта, Ася Маевна Слозина (1915–2007), была химиком-лаборантом на военном заводе штурманских приборов. Семья жила в маленькой двухкомнатной квартире на Черной речке.

В школьные годы Генделев баловался скульптурой, но с гораздо большим увлечением предавался занятиям боксом. В документальном фильме А. Стефановича «Все мои сыновья» (1967) семнадцатилетний Генделев с солидными роговыми очками на носу рассказывал, что мечтал стать «и историком, и литератором, и журналистом», и в конечном счете, «не без влияния» писателя Ю. Германа – автора знаменитой трилогии о врачах, избрал медицину. В 1967 г. Генделев поступил в Ленинградский санитарно-гигиенический медицинский институт.

Следует заметить, что выбор был вынужденным: как еврей Генделев подпадал под негласную советскую «процентную норму» и при всем своем желании не мог надеяться поступить в гуманитарный вуз (тем более что в школе не отличался прилежанием, а семья не располагала необходимыми связями). В поздних интервью Генделев признавался, что «врачом стал случайно» и в основном потому, что его тетка работала в ЛГСМИ старшим преподавателем кафедры иностранных языков.

Писать стихи Генделев начал в 17 лет. В студенческие годы продолжал активно сочинять: написанная с его слов краткая биография перечисляет сборники «Авеля не было», «Книга треф», поэмы «Желтые звезды», «Игра», «Факт дождя» и проч.; некоторые ранние тексты сохранились в архиве поэта.

В 1972 г. начинающий поэт был представлен писателю Д. Дару, покровителю и наставнику многих неофициальных молодых сочинителей Ленинграда. Благодаря Дару и будущему заклятому врагу, поэту К. Кузьминскому, Генделев вошел в богемное сообщество молодых поэтов, познакомился с В. Кривулиным, В. Ширали, Б. Куприяновым, Е. Игнатовой, Е. Шварц, Ю. Вознесенской, О. Охапкиным, Е. Вензелем, С. Стратановским и многими другими литераторами.

К середине семидесятых годов стихи Генделева распространяются в самиздате, включаются в подпольные журналы и антологии, он выступает на полуофициальных и неофициальных литературных вечерах. Произведения тех лет демонстрируют общий для младшего поколения ленинградских поэтов «петербургский текст» с его культурной, исторической и городской ностальгией. А также перегруженность библейскими аллюзиями и тяготение к еврейской тематике, подававшейся в популярном ключе.

По позднейшим оценкам поэта, принадлежность к «петербургской школе» и в особенности жесткая критика, принятая в тогдашней поэтической среде, помогла ему овладеть формальной, технической стороной версификации. Генделев, всегда читавший много и жадно, но беспорядочно и бессистемно, также вынес из этого круга общения и немалый культурный багаж.

«В среде андерграунда была чрезвычайно высокая конкуренция… Конкурс на место поэта в Ленинграде того периода был чрезвычайно высок, как и уровень письма. То есть нужно было нечто предложить. Поэтическая традиция была отчетлива, бушевали неоклассицизм, постакмеизм, вспоминались обэриуты. Имели место пристальное внимание к стиху и, скажем так,