Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

медью, а по ней царские лики вычеканены и завитушки всякие. Через дверь в другой комнате видна кровать с постелью, взбитой вровень с подоконником. Подушки, покрывала кружевами изукрашены. Среди этого богатства Гоша не сразу заметил маленькую женщину лет сорока.　

— Кланяйся в пояс, — прошептала мачеха и больно ткнула Гошу в спину.　

Гоша поклонился. Женщина задышала часто и сделалась пунцовой. Сказала:　

— Хорош.　

Гоша поначалу не понял, зачем его приводили, а когда понял, дал реву. И дружки за него просили:　

— Не жените Гошу-то, то бишь Георгия Ивановича.　

Но мачеха была непреклонна. Тетка утешала:　

— Богатым будешь.　

Повели Гошу в церковь. Жарко горело множество свечей. И от запунцовевшей Полины исходил жар. На свадьбе тетка советовала:　

— Ты выпей. Полегчает.　

Но Гоша на первом глотке поперхнулся. Не принимало его нутро зелья. Как и табака не принимало. Заорали: «Горько!» А он не то что поцеловать, посмотреть-то на невесту боялся. Едва дождался он, когда гости разъехались, с первого часа окунулся в работу. Только в ней и была ему утеха. Жена ему говорит:　

— Что ты все надрываешься? Меня бы приласкал.　

Да без чувства какие же ласки? Полина его и уговорами, и попреками, даже колотушками к себе приучала. У него же ничего, кроме страха перед ней, нет. Надо же! Большой, сильный, а даже сдачи ей дать не мог. После случая на кулачках он зарекся поднимать руку на человека.　

Так и зажил не столько мужем, сколько работником у жены своей, наследовавшей богатство от первого мужа, бездетной мастерицы-кружевницы, а в общем женщины несчастной: поняла она, что за деньги любовь не купишь.　

Попробовала она развеселить мужа поездкой в гости. Родня у нее была многочисленная и тоже богатая, да на беду были там и молодые и распрекрасные девицы. Едва села Полина к столу рядом со своим Георгием, как на девичьем краю пошли шепоток да перехихикивания. Георгий все смелее и смелее стал поглядывать на девичий цветник. И тогда Полина сделала такое, что запомнилось всем крепко и надолго. Встала и косынкой завязала лицо мужу. Объявила:　

— Ни ему на вас, ни вам на него нечего пялиться.　

Из-за того, что робкий Георгий не посмел снять повязку и, как чучело, просидел всем на посмешище, родня не решилась попрекнуть Полину за ее ревность. Уж очень властно у нее все получилось. Над Георгием посмеялись: «Здоров бычок, а маленькая бабенка обратала!»　

Зато забитые мужики, как завещала мачеха, перед Георгием шапку ломали. Едет ли он в поле, стоя в могучий　рост на телеге, идет ли рядом с полным возом, встречный люд почтительно отступает к обочине, шапки долой, поклон в пояс:　

— Здрасьте, Георгий Иванович.　

И чудно, и непонятно людям: при богатстве человек, а работает за троих батраков.　

Георгия же почет лишь тяготил. И тоска его съедала: старых друзей потерял, а новых не обрел. Один дворовый пес дружил с ним. Едва присядет хозяин на крыльцо, подойдет Полкан, подсунет лохматую башку под хозяйскую широкую ладонь, машет хвостом и сочувственно поскуливает.

Под меру зеленую

В свою двадцатую весну Георгий, как обычно, возился по хозяйству. Только взял уздечку, как вошли во двор двое служивых.　

— Ты, что ли, будешь Георгий Голиков?　

— Я самый.　

— С нами пойдешь.　

Все понял Георгий. Выронил уздечку, словно чужими ногами пошагал за служивыми. Полина гостила у родни, и только с Полканом простился Георгий. Вышел со двора, оглянулся на большой дом, так и не ставший ему своим, и вдруг понял: ведь это свобода от нелюбимой жены! И улыбнулся. Служивые удивились:　

— Чему рад? На двадцать пять лет уходишь, дурак.　

По всему селу шли стон и вопли: что служба, что каторга — было одно. Горе тушили вином, гармошкой и песней:

Резвы ноженьки не йдут,　

Братья под руки ведут.

Братья под руки ведут,

Жены голосом ревут…　

И-и-и-и-эх!

Становят под меру́ зелену́,

И-и-и-и-эх!　

Жены голосом ревут…

В просторной избе новобранцев раздели. Тела у всех белые, лица, шеи, руки солнцем пропеченные, ветром продубленные. Стеснительно и беззащитно чувствует себя голый человек. И так-то все неучи, а тут и вовсе отупение нашло. Военные злятся:　

— Дубина стоеросовая, стой прямо!　

Прислоняют к зеленой мере, прихлопывают мерной дощечкой.　

— Сажень ростом, а мозга́ у скота, как у курицы! Валяй на весы, дурак! Следующий.　

Фельдфебель, покручивая усы, обещал:　

— Обкатаем сиволапых. У нас на любую строптивость свой резон. Того с полной выкладкой на сутки постановим. Ентого в шпицрутены возьмем. Так-то, канальи.　

Примчалась Полина, зареванная, добрая, нежная.　

— Не бойсь, Гошенька, не бойсь, соколик! Выкуплю. — Убежала. В дрожащей руке позвякивал малый узелок.　

Тетка ее сменила. Скорбная, тоже с узелком. В нем — немудрящий гостинец для ее горемычного Гошеньки. Сказала безнадежно:　

— Не выкупит тя Полина. Не перешибить ей тех богатеев, что показали на тя уряднику, чтоб он тя в солдаты забрал. Кулачный-то помнишь? Вот и откликнулся он.　

И тут заскрипели телеги — мужики подводили обоз под новобранцев. Понурые шагали мужики, как и их лошаденки.　

Опять прибежала Полина, бухнулась в ноги мужа своего, обхватила сапоги, взвыла в голос:　

— Ой, прости мя, родненький! Не смогла… Не выкупила! Только жизть те спортила. Осподи!　

Поднял ее Георгий. Впервые обнял, поцеловал по-настоящему и вдруг понял: не такая уж она старая, купчиха его, и что даже люба она ему.　

А вокруг все истово крестились, били лбами в пыль в сторону церкви.　

— Пресвятая дева Мария! Спаси!　

— Спаси, осподи!　

Золоченый крест, высясь, сиял на черном облаке. Но не разверзалось оно, не показывал светлый лик заступник, грозный к несправедливости, добрый к обиженным. Лишь похоронным звоном отозвался божий храм на мольбы несчастных. Поняли все: не будет чуда. Уже сытый фельдфебель взгромоздился на тяжелого коня впереди обоза. Служивые растянулись вдоль обочин конвоем. Желтели приклады, и страшно для мирного люда сверкали штыки. О другом взмолился народ всем святым сразу и каждому по очереди:

— Николай-угодник, отведи войну!　

— Не спосылай войны, осподи!　

В эти мольбы вмешались голоса властные и зычные:　

— А ну, сторонись!　

— А ну, берегись!　

— Трога-а-ай!　

— Ой-ей-ей! Ай-яй-яй! — отозвалась воплями толпа. Лишь юродивенький стал выделывать костыликом, как солдат — ружьем. А фельдфебель, избоченившись, обернулся и рявкнул:　

— А ну, кикиморы, смотреть бодрей. Чать царю-батюшке служить идете! Песню, болваны, песню!　

Залилась гармонь, на телегах грянули:　

Последний нонешний денечек

Гуляю с