Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

самое время, когда страна пытается сбросить с себя иго цезаризма. Вновь у дела оказываются искажающие действительность мечтатели: им некогда разбираться в том, является ли сатира разочарованной нежностью. В насмешках над провинциальным мосье Оме можно уловить их собственное превосходство. Все это происходит в Париже, и Режимбаром считает себя почти каждый. Художественный стиль романа вызывает такой шум, который превосходит даже нападки на его пьесы. Да и приходилось ли какому иному драматургу слышать, что он кретин, каналья, что, купаясь в сточной канаве, он загрязняет ее. Все это было напечатано о Флобере. Полное крушение его доброго имени долго еще используется его литературными противниками. Они настаивают, что Флобер должен именоваться лишь создателем «Мадам Бовари», ибо ничего лучшего ему больше не удается создать; они считают, что ему просто посчастливилось, так как, изображая своих провинциалов, жизнь которых ему хорошо знакома, он не прибавляет к ней ничего своего. Совершенно не знавший Флобера критик Брунетьер{32}, так глупо принимающий всерьез свойственный тому объективизм, считает его озлобленным неудачником. Флобер и в самом деле является неудачником, ибо, находясь в одиночестве, становится озлобленным. Его жизнь, проходящая в яростной лихорадке созидания, питаемой презрением к людям, сменяется иногда периодами томления по человечности и простоте. «Мне ничего не удается сделать из того, что я хочу! Темы не выбирают, они приходят сами собой». Возвращаясь к действительности из отдаленного мира фантазии, он заверяет: «Вскоре я вернусь к простому чистому роману». Но последние годы работы над «Воспитанием чувств» — это бесконечные стенания под грузом обывательщины. «Теперь я не скоро вернусь к созиданию обывателя. Пришло то время, когда я могу творить для собственного удовольствия». Но удовольствие ли это на самом деле? Нет, скорее протест одинокого грешника, восстающего против собственных расшатанных нервов. Погоня за ускользающим дурманом. Он черпает безнравственные темы из дней своей юности, вознося опьяняющее нездоровье над завоеванными с той поры знаниями и опытом; еще на какой-то недолгий срок довольствуется он чудовищами, божествами, последними причудами, проносящимися с раскаленным песком над хижиной святого Антония, — над кельей одержимого литературой. А затем? Ничего больше, кроме страха и отчаянья перед пустым пузырьком морфия. Зажавшее его своими тисками искусство рождает в нем разочарование и боязнь покинуть свое рабочее место, а чрезмерная раздражительность приводит к тому, что, попав в общество и сталкиваясь там с грубостью и ограниченностью, он разражается слезами или вступает в спор.

Всякое вынужденное действие вызывает в нем пресыщение. Во всех живых существах он видит лишь причудливых марионеток на службе искусству; увидев свое изображение во время бритья, он не в состоянии удержаться от смеха. Эти сотни раз использованные марионетки становятся в конце концов такими отталкивающе смешными, что даже вид собственного изображения в зеркале рождает в нем желание перерезать себе горло. Ему советуют жениться, хотя бы теперь. Но этому препятствует многое, и прежде всего: «Я слишком чистоплотен, чтобы на всю жизнь навязывать себя кому-то другому». Люди действия, те, которые живут страстями, нечистоплотны. Их гротескность в их нечистоплотности, в том, что они запятнаны борьбой за эгоизм. Он, литератор, сохраняя монашескую чистоту, ревниво оберегает ее от всего дурного, ибо он сознательнее, чем все остальные. Наблюдение над судьбами многих людей заставляет его с пренебрежением относиться к собственной. Тому, кто проникается чужими страданиями, нелегко самому подавать к ним повод. Большая часть жестокости людей, почти вся низость — не что иное, как следствие недостатка фантазии. Фантазия превращает его, литератора, в ясновидящего. Соприкосновение с прекрасным облагораживает его. Создатель шедевров, он держится в стороне от многого такого, чему поклоняются люди действия. Доброта его не от сердца, она всего лишь дело понятий и вкуса. Она не доказательство превосходства, а только манера воздержания познавшего мир. Он делится с испытывающими материальные затруднения родственниками половиной своего состояния, ибо иначе он будет больше не в состоянии выносить созерцание своего собственного «я». Мысль о женитьбе невыносима ему потому, что тогда по крайней мере кто-то один, то есть он сам, увидит в себе человеческое, а человеческое смешно и нечисто.

В более ранние годы, еще не осознав своей слабости и принимая ее за гордость, он где-то в подсознании еще сохраняет для себя право на действительную жизнь, точно так же, как, отказываясь от жизни в городе, он сохраняет за собой временную городскую квартиру. Тогда в Париже находится женщина богатой души, постоянная в своем ожидании, когда, бросив перо, он поспешит к ней из Круассе{33}. Он чувствует свое превосходство: разве не от него самого зависит выбрать мгновение, и, вырвавшись из объятий творчества, броситься в женские объятия? А если он не делает этого, то чем иным, как не испытанием силы, является это? Не в этом ли начало той пустоты и раскаянья, тех угрызений совести, которые охватывают его впоследствии, едва он оставляет «работу» и собирается начать жить. Впрочем, его ожидали разоблачение и осуждение. Отшельникам и аскетам не приходится удивляться своей непопулярности среди людей. Наиболее проницательными их критиками всегда бывают женщины. Действительно, возлюбленная молодого Флобера, еще в самом начале его пути, предвосхищает созданной ею историей все то, за что впоследствии ухватятся его наиболее яростные противники. Как можно в глуши, в деревне, годами писать одно и то же произведение! Возлюбленная не ощущает никаких результатов; по-прежнему незнакомое имя не вызывает сенсации вокруг нее; вместо себя самого возлюбленный шлет ей лишь письменные восхваления одиночества. Подобно сгорающему от желания святому отшельнику, он жертвует своей плотью и сердцем, отдавая их ревнивому богу Табора{34}, богу искусства, Мелкие причуды во имя искусства еще терпимы, но когда выясняется, что они чрезмерны, это становится просто невыносимым. Вот когда проявляется ненависть к книге у женщины, последовательной в своем недоверии к природе и чувствам, искусству и духу. Любимая постаралась бы не допустить создания «Бовари», или по крайней мере ослабила бы ее. Любовь терпит поражение: он не хочет делить себя между ней и искусством. Так лишает он себя права на нежность и должен быть рад, встретив на склоне лет бескорыстную подругу, лишь дающую и утешающую и ничего не требующую взамен, доброго и скромного друга — Жорж Санд.

V

Любовь для нее нечто большее, чем ухаживать за больным; она означает для. нее утешать. Уступая любовной страсти, она чувствует себя христианской благотворительницей. Она покидает одного несчастного ради того, чтобы подарить себя еще более нуждающемуся в утешении. Возникнув в голове, любовь ее каждый раз лишь путем внушения находит