Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Но истинное поле ее деятельности все-таки 1789 год, — этот аркадский праздник братства, эта далекая заря, от которой не отрывает взоров объятое всеобъемлющей любовью человечество. И ее «Нанон» и то, где все это происходит, совершенно земное. Кротость и доброта неподдельные; она словно указывает нам на реальную действительность: «Вот смотрите!» И мы чувствуем: тот, кто пережил в глубине души все события этой эпохи, не способен впадать в отчаянье.

Жорж Санд переживает все это задним числом; быть может, несколько упрощенно, так как она уже стара. Она знает, — теперешний ее покой, ее «добродетель» («высокопарное глупое слово», свидетельствующее лишь о вынужденной безопасности) отнюдь не заслуги; но почему же не воспользоваться ими как средством, позволяющим осчастливить ее друзей, или, более того, всех, читающих ее книги. Искусство — это путь к счастью, единственный путь. Гораздо глубже переживаешь, находясь среди животных и растений, как бы «пьешь бесконечность», ибо в единении с природой — истинное предназначение человека, воплощение его мечты и страстей. Любовь и терпимость ко всему, что нас окружает: ко всем воззрениям, ко всем порокам. Она заступается за людей сорок восьмого года, за тех, кто должен населить «Воспитание чувств», и учит отживающего великого несчастливца переносить лязг цепей буксирного судна, как она его переносит сама. Как приобщаться к великому распорядку, к логике, спокойствию, к переворотам в природе! Ибо вкусившего истину из ее чаши не может больше ожесточить повседневность. Кратковременный интерес к своему «я» теряет для нее, старой женщины, всякий смысл: труд всей своей жизни она рассматривает лишь как ступень, которую должна переступить ее маленькая внучка на пути к высшей мудрости и более высокой добродетели, чем это было достигнуто ею самой… Успокоенная и похорошевшая, обновленная своей благородной старостью, несет она то, что остается от некогда темноволосой бледной возлюбленной в своих больших животных глазах; в глазах «sphinx bon enfant», где нет больше христиански милосердного сомнительного выражения Карло Дольчи; свободную, всепрощающую, всеобъемлющую любовь, утешение и благословение язычницы несет она, этот теплокровный фавн в женском облике, к отдаленной келье, где борется ее друг, обессиленный долгими извращениями.

VI

Он пишет ей: «Вчера вечером я видел «Другого» и несколько раз принимался плакать. Именно это благотворно подействовало на меня. Какая возбуждающая и вместе с тем какая нежная вещь! Тяжесть, давившая на мое сердце, уменьшилась. Я надеюсь, что дела теперь пойдут лучше!» Ее пьеса не воспринимается им, как художественное произведение. Смягчающим обстоятельством является лишь то, что он сам этого не понимает или начинает понимать гораздо позднее, когда власть ее человечности, навязчивой идеи об искусстве для мгновений овладевает его сознанием. В том, что является предвиденьем и содержанием жизни, холодным господством над жизнью, безжалостным к человечеству, в том, что, являясь верховным судьей, опустошает художника, — в искусстве усматривает он связь с жизнью, считая его доступным для литератора и благотворным для всех остальных. Напоминающий Флобера герой из непревзойденной по своей красоте «Марианны» Жорж Санд оказывается спасенным и осчастливленным. Он также еще в молодости бежит от света, ибо что, кроме страданий, ему, влюбленному в неосуществимое, может предложить свет. Но счастье и слава, вызванные заклинаниями Жорж Санд, осеняют ее героя. Флобер понимает: она делает это ради него! Пренебрегая своей, внушающей глубокое уважение поэтичностью, цельностью, простотой, она как бы хочет сказать ему, что не отречение, не мучительное одиночество ожидают его на склоне дней. Если бы только нашлось пусть безумное, но доброе сердце, которое согласилось бы принять в нем участие! Она проникает в него, она видит его насквозь. Ее не может ввести в заблуждение его насмешливая общительная веселость. Она знает, что под нею скрывается страдание, что наряду с одиночеством и великой гордыней в его душе таится немало сомнений, глубокое неверие в самого себя и страх показаться смешным, обманутым честолюбцем. Он никому не признается, что на самом деле боится жизни, но от нее не скрывает этого, — впрочем, она знает это сама. Как много говорит он ей такого, в чем никому другому не признается! О том, что, старея, он становится все более по-женски чувствителен, что в пятьдесят лет он начинает понимать любовников-самоубийц и сочувствовать им. «Я не так глуп, чтобы пустые фразы предпочитать живым существам». Есть ли смысл настаивать перед ней на фикции? Разве черствость его не что иное, как побежденная гордость? Она давно разгадала тайну его агрессивности. «Твоя излишняя вспыльчивость лишь означает, что ты слишком добр». Он думает, что ненавидит, и возражает, чтобы вооружиться мужеством в своем одиночестве, наперекор ненависти, которую он чувствует со всех сторон. Он предпочел бы любить, предпочел бы писать в манере Жорж Санд, если бы таков был его удел. Под влиянием страстного желания и некогда заложенных врожденных способностей он иногда прозревает, становится ясновидящим, и на какие-то краткие мгновения начинает легко и свободно постигать белые пятна, чтобы затем все снова безвозвратно забыть. Любопытство к иному существованию, стремление к усовершенствованию обреченного на вечную ограниченность человечества — вот основы дружбы Флобера и Жорж Санд.

Он видит, что семидесятилетняя чувствует себя не только счастливее, но и моложе. Но для этого надо быть плоть от плоти подобным ей, органически связанной своими корнями с народом и продолжающей ощущать эту связь в самых недрах своего существа. Ей нравится выступать от имени народа. Флобер же во всем ощущает себя противоположностью сословия, из которого вышел. Вот за что ополчаются против него враги (и после них Ницше): этот ненавистник буржуа — сам буржуа. Странно, если бы он не был им. Лишь связь с тем миром, который художник осмеивает, есть залог возникновения удачных сатир. Зависть или отвращение, и обязательно неприязненное отношение к общности, — заключает в себе сатира. Пришельцам со стороны сатира не удается. Флобер, утвердивший чистое искусство, считает его вознесенным над классом. Жорж Санд в своем понимании этого стоит выше его; она более человечна. «Абсолютной литературы не существует». Художник — это не избранник, а лучшая, более совершенная часть рода, его наиболее тонко чувствующее острие. Художник не образует сословия, он лишь преображение его породивших. Неведомые, теряющиеся в глубине лет поколения, упражняющие в долгом здравии и благодушном настроении свои тела, оберегающие свой дух, уважающие страдания, вобравшие в себя любовь к чувствительному, ко всему тому, о чем вопреки разуму говорит сердце, — все они увидели свет благодаря ясному, полному чувств, благородному искусству Жорж Санд.

Отдаленнейшие предки Флобера — это оседлые