Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

итоги прошедшему». «Я любил больше, чем кто-либо другой, — претенциозная фраза, выражающая не больше, чем «почти как всякий другой» или, быть может, даже больше, чем первый встречный. Мне были знакомы все ласки. А затем только случай и обстоятельства явились причиной того, что одиночество вокруг меня все росло и росло; и вот теперь я один, совершенно один». Старый холостяк, не настолько богатый, чтобы жениться или хотя бы провести полгода в Париже; истомленный своим одиночеством, составлявшим некогда его силу, уставший от той сверхчеловечности, благодаря которой он прежде творил. Истерическая раздражительность заставляет его видеть в себе гротескное сходство с «преподобным отцом Крушаром, духовным наставником разочарованных дам». Он опасается, как бы вследствие раздражительности не перессориться с последними друзьями. Он редко показывается на людях, его письма становятся краткими. Он почти не бывает в Ногане{40}, так как посещение Жорж Санд и ее близких на целые недели потом гасит искусственный мир, созданный его воображением. Даже обед вне дома делает его нетрудоспособным на несколько дней. В прежние времена он жертвовал собой ради своих произведений, считая их достойными этого; а теперь он проводит время за письменным столом, беспричинно озлобленный. Этот «Бювар и Пекюше» лишает его последних сил, изматывает вконец. Он ждет от него облегчения, ему хочется изрыгнуть из себя всю желчь, накопившуюся в нем под влиянием человеческой глупости, и развлечь себя созерцанием двух марионеток, которые, усвоив всю сумму человеческих знаний, убеждаются, что все это не более как мыльный пузырь. Но уже предварительная работа, это безумно торопливое поглощение различных научных сведений с единственной целью выжать из себя двадцать строк хорошего стиля или какой-нибудь каламбур показывают, что он в тупике. Он сам убеждается в этом, но не останавливается, — лишь тот, у кого порваны все связи с действительностью, с самой жизнью, может переродиться в такое духовное чудовище. Безотрадная радость, испытываемая им при изображении глупости некогда умерших, — что же это, как не судорожный смех обреченного, приговоренного без надежды на оправдание или отсрочку.

Зная это, он хочет по-детски отомстить жизни. И вот большой ребенок сопротивляется голосу Жорж Санд. Она постоянно предостерегает его от одиночества, от искусственности; интересуется, нет ли у него где-нибудь мальчонка, которого он имел бы некоторые основания считать своим, и советует усыновить его. Деньги? Она откупит у него дом, разрешив ему в нем по-прежнему жить. Пусть займется жизнью моллюсков. «Стоит тебе увлечься изучением природы, и ты спасен…» И наконец: пусть он опишет свои муки, все, с самого начала: глупых и дурных надо жалеть, а не ненавидеть. «Любовь и жалость неотделимы…» Что остается ему ответить на это? Менять свою судьбу с помощью одной доброй воли нельзя. Каким страшно сентиментальным будет он выглядеть в роли человеколюбца! Его черты давно загримированы, и привычную для всех других роль уже нельзя изменить. О его чудачествах слагают легенды, ему приписывают всевозможные дерзкие высказывания. Он недоступен и нелюдим; стоит ему в своем неизменном шлафроке показаться у окна, как гуляющая публика начинает указывать на него пальцами. А его образ жизни — какую антипатию вызывает он, и притом далеко не среди одних только руанских филистеров. Что, кроме дерзкого высокомерия, могут усмотреть ретивые общественники в том, кто из тридцати лет творческой жизни двадцать пять проводит, насилуя человеческую природу, в деревне отшельником. Настоящая мания «ненависти к литературе» обуревала его. Ему кажется, что литературу ненавидят все стоящие у власти (ибо пишущие и говорящие в счет не идут), все консерваторы и фанатики, короче говоря — все глупцы, истинное предназначение которых ставить препоны всякому проявлению разума, все те, кого, как не раз предостерегает его подруга, он не в силах сразить. Напротив, он сам падет жертвой литературы и своей ненависти к человеческой глупости, которая завлечет его в тупик. Почему он сам этого не хочет понять? Он начинает выводить из терпения свою благожелательницу. Она сама в последний раз с трудом освобождается из когтей болезни; и случается, чего никогда не бывало прежде, у нее срывается по его адресу несколько нетерпеливых слов. «Жизнь состоит из беспрерывных уколов в сердце. Наш же долг в том, чтобы, не сворачивая с пути, выполнять свой долг и не огорчать тех, кто разделяет наши страдания». Однажды она даже поддается искушению и намекает больному, что, находясь на пороге вечности, она, его сиделка, видит, что он более безнадежен, чем когда-либо прежде. Она начинает возражать против его эстетства и всего, что с ним связано. Словно во мгновение ока утрачивается все то, что она в нем чувствовала и понимала. Она прибегает к тем самым выражениям, которые прежде применяла ее партия, ибо друзья его возглавляют враждебные партии. Вначале он возражает решительно — нельзя же признать, что все, чем ты жил, ошибка, — но затем начинает сдаваться. Предстоят ли ему в дальнейшем сомнения? Если да, то приносящие счастье. Он, считавший себя покинутым, ощущает сладостный испуг. Еще существует на свете кто-то, кто берет на себя труд его порицать и хочет увлечь его за собой? Кто с таким рвением стремится его перевоспитать. Неужели же это еще возможно? Неужели же та дружба, которую он всегда считал чем-то светлым, хотя и недейственным, способна разрушить границы, отделяющие одно существо от другого? Только сейчас начинает он прислушиваться к голосу дружбы. Она призывает его отдаться на волю собственной доброты и нежности, сознаться в них, полюбить то, что любят простые люди, и излить на бумаге хоть частицу своего сердца. Он мысленно переносится к тем временам, когда еще давал волю своему сердцу. Вот он ребенок. По двору госпиталя, где работает его отец, известный хирург, прогуливаются больные в халатах; пробегая мимо, он слышит стоны лежащих в постели. Под влиянием этих воспоминаний перед его мысленным взором возникает тот, кто, впав после гордого прошлого в одиночество и нищету, становится паромщиком на бурной реке, кто, заслышав в ночи вопли врывающегося к нему прокаженного, вводит его в свой дом, разделяет с ним трапезу, кладет к себе в постель и прижимается к его нарывам и язвам; и прокаженный, засияв, как спаситель, возносится с ним к небесам. Сброшено бремя неосуществленной книги. Флобер пишет «Легенду о святом Юлиане-странноприимце». Он признает: легенда эта все равно что «окно его сельского дома, обрамленное ветками вишен»; это «искусство», «стиль» и ничего более. Ему, как всегда, верят.

В родительском доме старая няня рассказывает медлительному, поздно начавшему говорить мальчику первые сказки, открывает ему мир фантазии, тот дар, которым он впоследствии живет. Во время