Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

и задиристость, и первая борьба, и первое познание. Как часто в подобных письмах человек притворяется сильным и бывает строг к другим, хотя именно друг — единственная его опора в огромном и чужом мире. Юноша, затерявшийся в Париже, полон беспокойства за тех двоих, которые остались в Эксе. Он напоминает им их клятву — идти всю жизнь рука об руку одной и той же дорогой! Он чувствует их слабость, чувствует, что неудержимо от них отдаляется; в Байле он уже усматривает будущего мещанина, в молодом Сезанне находит задатки того бессилия, которое некогда, в «Творчестве», станет причиной трагедии; но он всячески цепляется за общность надежд, за взаимную привязанность. Взволнованная нежность двадцатилетнего, его сердце, в самообмане готовое ринуться в раскрытые объятия, — все принадлежит друзьям! «Погодите, настанет день, позади у нас будет долгий путь, разлука, жизнь в разных мирах, неравные доли счастья, и все-таки у нас будет только одна душа, чтобы вдыхать развеявшийся аромат нашей юности!» Или: «Я видел Поля! Чувствуешь ли ты всю музыку этих трех слов?» Сколько любовной заботливости в его стремлении ни в коем случае не показать своего превосходства. Глава школы, подобно Виктору Гюго, — он уже сейчас противится такому предположению, хотя пока еще обвинителей нет и в помине. Позднее, когда они появятся, он по-прежнему будет протестовать. Это, впрочем, не мешает ему внушать обоим юношам всякого рода взгляды и убеждения. Не подражать! Романтическая школа мертва — мертва, несмотря на его собственные стихи. Он хочет заставить Жанну д’Арк говорить так, как обычно говорят в жизни все молоденькие девушки. С другой стороны — «никто не подозревает», как мало значат для поэзии слова: наука, цивилизация. (Позднее они будут означать все.) Но уже сейчас — самое глубокое и самое плодотворное его убеждение: «Роман должен не только изображать, он должен улучшать». «Чернить человека — это мне не по вкусу» — и защита народа от злобно-тупых суждений мещан… Вдумчивая проверка во всем, и уже сейчас, несмотря на юношеские порывы, на чуждость какому бы то ни было приукрашиванию. О соседе по комнате, поэте-неудачнике, озлобленном против своих прославленных сверстников, начинающий юноша, несмотря на огромное превосходство молодости, судит не поверхностно, но по меньшей мере сочувственно, правда и наверняка не без пренебрежения к этому лицу, но зато с тем великим респектом к явлению, который был лучшей порукой будущему таланту. Двадцатилетний молодой человек отнюдь не верит в нравственное возвышение беспутной девицы из гостиницы, где он живет: хотя сам, может быть, как раз и пытается его добиться. Но и в существование моральной девственности он тоже не верит, а такое неверие могло быть порождено лишь его платоническими мечтаниями. Эти мечтания целомудренного юноши печальны и смиренны. «Я любил всегда только во сне, но даже и во сне не был любим». Его настроение в нерабочее время становится неровным, тоска сменяется унынием. Позднее окажется, что работа, и только она, дает ему то глубокое ощущение жизни, которого он ищет. Но работа еще не налажена, она ненадежна и чревата разочарованиями. Тяжелые часы в холодном бельведере, куда он однажды переезжает, семиэтажная высота, а внизу весь Париж. Некогда здесь квартировал, пожалуй, более счастливый, Сен-Пьер, знаменитый автор шедевра «Поль и Виргиния»{53}. Как далеко до него! Сплошные отсрочки и ожидание: не едут и друзья, которые собирались последовать его примеру. Когда ж, наконец, Поль приехал{54}, он целиком отдался школам живописи. Правда, иногда у Золя пишут картины, а в промежутках танцуют, курят трубки, шумят. Увы! Танцы избавляют лишь от немногих тяжелых часов; слишком скоро он, отрезвевший, оказывается опять у пустого камина, одиночество — как болезнь, бездействие гнетет, среди холода и бедности настоящего он вынужден беседовать с прошлым — и с будущим.

Будущее? Не лучше ли укрыться от него — в пещере, в монашеской рясе? Будущее! Оно будет упоительно великим, безмерно богатым, до безумия победоносным! Ах, будущее… Если оно удастся, это мансарда, хижина в горах, тихий сонм грез, да еще два-три друга; пусть даже лестный шепот толпы — но издали, только не борьба, только не шум и не борьба. Но пока угнетенная юность шагает по комнате, тесной обители стольких бурь, внизу, как живое существо, лежит и дышит Париж. Дышит и ждет, ждет бедняка, который спустится в его чрево, чтобы блуждать в поисках хлеба, успеха, химер. Он сам, Золя Эмиль из города Экса, Прованс, никому не известный бедняк, исходил уже сотни уличек, прося у людей места — любого, чтобы хоть как-то прожить. Он сжимает кулак: а до него его отец! Уже его отец, выбиваясь из сил, рыскал там внизу за деньгами, и, когда ему, наконец, их пообещали, когда ему разрешили строить канал в Эксе, он умер, Франсуа Золя, гражданский инженер, пятидесяти двух лет, оставив не сведущую в делах жену и семилетнего сына. Что дала ему жизнь, чего она стоит? Венецианец, он совсем молодым служил в наполеоновской армии, ради освобождения своей родины. Затем, гонимый случайными обстоятельствами, переезжал с места на место, собственно, как заправский искатель приключений. Впрочем, наделенный большой жизненной силой и богатой фантазией, ибо позднее, будучи лейтенантом Иностранного легиона, преодолел страсть, за которую рисковал поплатиться честью. В конце концов он все же увидел свою семью счастливой, но для этого в пятьдесят лет ему пришлось так же бороться, как и в первый день. Вот и все. Сын думает иначе: если это все, то зачем жить? С ужасом и ненавистью глядит он вниз, на этот Париж, на этого прожорливого зверя, олицетворяющего ту жизнь, которая теперь ждет его самого. Вспышка гордости; он собирается с силами. Если опасность столь страшна, то как же прекрасен успех, как восхитительно мужество всех борцов там, внизу! Вот вечное поле битвы, вот живая эпопея! Там, внизу, ежечасно, громко или безмолвно, вершатся уничтожение и торжество. Оттуда, снизу, в диковинном созвучии доносятся рыдания и ликующие крики, оттуда — дыхание алчности, запах страха, смрад множества пороков, взлет всякого честолюбия. И при всем этом и во всем этом — взмах крыльев невинности. Они невинны там, внизу, ибо выполняют назначенное этой планете: они трудятся. Слово, произносимое исполинским голосом, вздымающимся из Парижа, это «труд»! Любая фигура в толпе есть результат безмерного труда всех! У зрителя здесь, наверху, вздымается грудь от избытка братских чувств. Я ваш, я подобен последнему среди вас, и моей судьбой, если бы она даже чем-нибудь и выделялась, будет, как и вашей, труд. Вы еще не знаете,