Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

он один, время, сама жизнь требовали, чтобы к нему, их провозвестнику, пришел, наконец, успех! Тем, кто тогда его наблюдал, он казался настолько беспокойным, пугливым, глубоким и сложным, настолько неудобо-понимаемым и скрытным, что его принимали за печальную и озлобленную жертву какой-то сердечной болезни. Бросалась в глаза тонкость его черт, форма век, необычные линии окончания носа, раздвоенного и подвижного, как у охотничьего пса — и при этом клокочущий гнев перед закрытой дверью успеха, большие надежды, возложенные на свою молодость, вечное возвращение к самому себе. «Дело в том, что у меня очень много врагов. И ох как нелегко заставить о себе говорить». Где та мансарда, в которой он когда-то писал чистые и практически бесполезные, но зато не вызывавшие вражды стихи? Теперь стало ясно, какие западни уготовлены ему в мире, отнюдь не расположенном к добросердечности и склонном, чтобы даже к добру, именно к добру, его понуждали силой. Умудренный горьким опытом, Золя еще преувеличивает эту склонность. Раз уж нам волей-неволей приходится бороться, он настраивается на крайне жестокую борьбу, над которой мир, может быть, порою будет смеяться не меньше, чем над чрезмерной наивностью. Ибо мир редко бывает чьим-либо предвзятым врагом, вся беда его только в косности и посредственности.

И наконец успех. Он пришел, как приходит всегда, когда пробивает себе дорогу доселе неслыханное — непонятный и с горьким привкусом. На взморье, глядя на большую, прямую линию горизонта, носитель большой и простой человечности загадывал и искал. «Мне нужно найти что-нибудь вроде этого». Затем он описал жизнь женщины из народа, ее путь к нищете — с мужем, который становится пропойцей. Однако газета, публиковавшая роман, вынуждена была прекратить его печатание, слишком большой поднялся шум; и, даже когда вышла книга, в шуме этом была такая же доля скандала, как и триумфа. Действительно «Западня» — народный роман не только по материалу, но и по смыслу и по характеру самой работы. Даже повествовательная его часть была написана языком персонажей, о которых велось повествование; не большим изяществом, чем их язык, отличались и их поступки. Почти все эти рабочие жили в слишком близком соседстве с пороком, а то и вовсе находились в его власти, и между ними, с одной стороны, и низами пролетариата, его загубленными сыновьями, с другой, не было достаточно резкой грани. К тому же эти подонки, эти сутенеры и трутни из среды пролетариата, готовые, подобно трутням из верхов, поддерживать любую власть, лишь бы она им платила, — оказались в «Западне» революционерами. Двойное наслаждение! Роман приятно щекотал буржуазного читателя, ненавидящего народ и падкого на низменное. Книгу, которой буржуа зачитывались, буржуазная критика сравнивала с вещами, к которым не принято прикасаться. Поддержку и первое необидное одобрение прообраз натуралистического романа снискал у эстета Катюлла Мендеса{58}. Этот тоже наслаждался; ибо поэзия демократии, как здесь впервые выяснилось, пышнее и увлекательнее всякой другой. Здесь яркие и сильные картины, пробуждение Парижа, поступь рабочих батальонов, свадьба Купо и Жервезы, быстро ставшая знаменитой сцена драки в прачечной. Здесь есть и нечто большее. Рабочими и их миром интересуется теперь не просто реалистическая литература, примером чему мог служить уже один из гонкуровских романов, — ими интересуется современное человечество, интересуется во имя общественного сознания, солидарности, глубокого братства. Горечь и суровость книги агитируют, в них чувствуются гнев и призыв. Страсть сделала идею односторонней, но это преувеличение не бросается в глаза, потому что человек, в данном случае буржуазный литератор с положением, в глубине души перешел границу, отделяющую его от варваров, от еще не продвинувшихся, от незнакомого народа. Варвары — он этого не скрывает, он скорее подчеркивает их варварство, кажется даже, что он клевещет, так ему хочется быть правдивым. Но в этом, не знающем пределов рвении к правде, заложены протест и требование, заложена воля к тому, чтобы вести за собой. «Вставайте, люди! Поднимайтесь из грязи, которую я живописую, распроститесь с нищетой и позором, которые я выставляю напоказ; вперед со мной, будем работать вместе — вы и я! Мы братья, и нечего об этом разглагольствовать. Нужно исполнять свои обязанности». Духовная любовь — вот что такое правда, духовная любовь, в которой уже заключено стремление духа к действию. Созревшее во время долгого труда над «Ругон-Маккарами», посвященного преимущественно народу, это стремление в будущем, пока еще далеком, заявит о себе без робости и оглядки. Прислушивайтесь к великому художнику, который любит.

Этот успех, завоеванный в горячей борьбе, поздно достигнутый, не мог ослепить. Кто в тридцать семь лет, наконец, добивается успеха, тот глядит в его сомнительное лицо не столь простодушно, как приятная молодая особа, которую окружающие, только потому, что они в хорошем настроении, незаслуженно венчают лаврами. Единственное, что осталось, что всегда оставалось напоследок, — это чувство миновавшей опасности. И на сей раз могла бы получиться обычная картина: сначала откроют, а потом снова дадут упасть; то ли станут читать, то ли нет. Один том показался смелым, кого-то разозлил, кого-то настроил сочувственно; второй разочаровал, третий, так как он не понравился некоторым политикам, прослыл никуда не годным. Столь незначительную величину представлял собой этот автор даже после выхода шестого тома его сочинений. Он готовился быть окончательно зачисленным, если не в разряд посредственностей, то в разряд талантов, которые скопом появляются и скопом же исчезают. В противоположность эпигонам романтизма он был реалистом. Никого, если не считать узкого и не имевшего никакого влияния круга друзей, при виде его не озаряло понимание и предчувствие уникального события — появления вождя. В 1877 году, когда, наконец, «Западня» сыграла решающую роль и вывела его на простор, момент был критический. Еще одно или два таких выступления без настоящего резонанса, и имя Золя, если не навсегда, то по крайней мере на срок жизни данного поколения, лишится центробежной силы. Он сам проникся тогда ясным сознанием своего положения и запомнил раз навсегда, что может оказаться между жизнью и смертью. Успех его не убаюкивает, не внушает ему чувства безопасности. «Никогда я больше не напишу романа, который произвел бы столько шуму, сколько «Западня», романа, который раскупался бы так, как «Нана». Успех усиливает его тревогу и кажется ему незаслуженным. Наши успехи связаны всегда и с лиризмом, который, несмотря ни на что, прокрадывается в наши произведения… Самое лучшее — это, наверно, мои критические писания… Ибо критика для меня — своего рода исторический роман, анатомия личности, которая жила на белом свете и оставила после себя документы». А ведь, пожалуй, самое лучшее — это способность начисто забывать