Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

в себе ритмическую зыбь современной демократии, всколыхнувшиеся валы которой только начал различать Бальзак. Пусть романист будет, наконец, снова певцом всех, пусть будет Гомером! Пусть его книга будет написана как бы самой массой!.. По сути существовала только она. Отдельные лица в рамках государства и эпохи обнаруживали одинаковое начало столь явно, словно все они из одной и той же семьи. Семья! Она темного происхождения, не правда ли? — как сами Бонапарты; выйдя из народа, члены ее разветвляются по всему современному обществу, проникают на все посты, становятся министрами или миллионерами; но менее удачливые ее экземпляры не расстаются с бедностью и увязают в грязном пороке, а отнюдь не в изящном. Все кумовья и братья! Что ж, валяйте, вам не в чем себя упрекнуть! У всех одна и та же бездумная алчность, все порождены мгновением, в каждом из вас уже заложена смерть, как в вашем тюильрийском повелителе и наставнике. Что будет потом? Государство изношено, как его император, а типичная семья этого государства — Ругон-Маккары — под конец так же истощена, так же созрела для гибели, как и династия. Они изношены и истощены от перенапряжения, которое, впрочем, не осталось невознагражденным; ибо это государство, эта династия и эта семья в муках и страданиях родили новый мир, за которым теперь будущее, — демократию. Вот что их оправдает. Вот что послужит внутренним оправданием и посвящением этому беспощадному произведению, серии романов, рассказывающей ужасную их историю. Каков же будет конец произведения? Его последнее слово? Если это слово не «крах», значит оно не последнее! «Для моего произведения, ради его логики, мне нужна гибель этих людей! Когда я думаю о конце драмы, конец всегда их гибель. Судя по тому, как обстоят дела в действительности, маловероятно, что она произойдет скоро. Но мне она нужна».

Это Золя говорил себе в 1869 году, когда писал первый том. А затем держава рухнула. Она рухнула сразу, в одну ночь, это была поистине художественно завершенная катастрофа. Именно такой, а не другой, предвидел ее сочинитель романов. Кто же еще? Она казалась далекой, казалась немыслимой. Те, кто ее желал, в нее почти не верили. Даже по ту сторону границы, там, где ее готовили и за ней подглядывали — иноземные господа, которые приезжали на всемирные выставки, являлись с дружественными визитами в Париж, грелись в лучах стоявшего в зените солнца цивилизации и учились при императорском дворе салонной болтовне на языке тех, кому завидовали, а сами потихоньку выясняли, скоро ли все это созреет для бойни, — они тоже не столь ясно, наверняка не столь ясно, представляли себе исполнение своих желаний. Катастрофа, никому не ведомая и не имеющая себе равных, оказалась предвосхищенной в набросках романа. Некто, кто видел перед собой как будто только то же, что и все — блеск, мощь, успех, — ухитрился зорче и глубже, чем все, заглянуть в глаза этой державе и этому времени. История вершилась по плану еще ненаписанной книги. Катастрофа наступила, словно она была эстетической необходимостью, словно он, который се предвидел, — судья, а его произведение — цель бытия. Ему казалось это каким-то мистическим подтверждением его правоты. Позднее он говорил, что у него нет замысла, а есть только навязчивая идея произведения. Это произведение действительно превратилось в миссию, и работа над ним, работа вопреки болезни, работа вопреки неуспеху я нищете, была служением, была благом, единственным благом. «Уверяю вас, — говорит он, — целиком отдаться своему труду — это, при бренности всего земного, по крайней мере такое никчемное времяпрепровождение, которому мы наиболее обязаны ощущением жизни». И на исходе дней своих: «Работа, мысль о моем труде, о долге, который я должен был выполнить, поддерживала меня всегда». Чувство служения долгу, несомненно свойственное всем творцам, ждет все-таки каждый раз какого-то подтверждения.

Будучи миссией и долгом, его произведения поневоле были и борьбой. Вынужденный во время войны с Германией заниматься политикой и собираясь ехать супрефектом, Золя порою поглядывал на начатый второй том и спрашивал себя: неужели с этим действительно покончено навсегда. Он еще раз обдумал уже сделанное, снова убедился в его необходимости, обнаружил в интуитивно созданном общие идеи и теоретически обосновал труд, в который верил. Он сказал себе, когда читал свою книгу: «У меня есть дар жизни». Он с гордостью прибавил: «Ибо у меня есть глубочайшая страсть на всю жизнь!» Он пошел еще дальше. «Что значит дар жизни?.. Это дар правды!» Любить правду: иначе не стать великим. Любить все ее проявления, науку, труд, демократию — это большое, работающее человечество, которое стремится подняться, покончив с прикрасами и несправедливостями прошлых времен. Чувствовать себя его частицей и ничем больше; идти в ногу со всем миром, тогда можно показать, чем живет весь мир. Только не мнить себя обособленным и посторонним; участвовать одним из многих в великом исследовании века, в исследовании современности. Любить свою эпоху! Кто ее не любил, например, романтики, до того скоро никому не стало дела. «Кто сегодня не заодно с наукой, тот сам себя парализует. Трудно вообразить, какая неодолимая сила появляется в человеке, когда он берет в руки инструмент времени и содействует естественному течению событий. Он обретает крылья. Он продвигается столь быстро и далеко потому, что одержим страстями своего времени, и потому, что его труд умножается трудом и родовыми муками человечества. В науке, вернее в научном духе века, находится тот духовный материал, из которого творцы завтрашнего дня будут создавать свои шедевры!» Вот идея наследственности — на первый взгляд всего-навсего элемент материалистического метода. Тереза Ракен? Она и ее любовник — человекоподобные, и только. Лишь постепенно, когда научишься ценить величавые и трогательные усилия человеческого рода, который, несмотря ни на какие препоны, стремится уйти от животного состояния и добиться чего-то иного, — идея наследственности меняет свой лик и свое значение. Она представляет теперь интерес не только с точки зрения медицины, но и с точки зрения социологии и морали, как разновидность тех связей между людьми, благодаря которым они сообща идут навстречу своему высокому назначению. Клод Бернар{57}, высший авторитет современной психологии, сказал о современной морали, что она доискивается до причин, объясняет их и на них воздействует. Она хочет определять добро и зло, хочет культивировать первое и искоренять второе. А мы? «Мы расширяем роль экспериментальных наук, мы распространяем их на изучение страстей и на изображение нравов. Так возникают наши романы, экспериментальные романы, анализирующие природу и на нее воздействующие. На лжи так называемых идеалистов невозможно построить законодательство. На основе же подлинных