Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

документов, предъявляемых нами, натуралистами, некогда несомненно возникнет лучшее общество, жизненными принципами которого будут логика и метод. Так как мы — правда, то мы и мораль». Он поднимается. «Слушай, молодежь Франции! Имей мужество познать правду! Следуй за физиологом Клодом Бернаром, уйди от трусливого скепсиса тех, кто, подобно Ренану, довольствуется званием флейтиста, хотя мог бы снискать непреходящую славу великого мыслителя». В сильнейшем радении к вере, проникнутый сознанием блага, которое несет его труд, он восклицает: «Мы, желающие видеть Францию умудренной знанием, свободной от бремени лирических декламаций, воспитанной в культе истины; мы, применяющие научные формулы повсюду, в политике так же, как и в литературе, мы — настоящие патриоты! Превосходство в мире будет принадлежать нации, которая пристальнее других наблюдает и подробнее других анализирует!»

Разве это только пропаганда романов особого рода? Разве это не политическая агитация? Золя начал ее, направив главную мысль своего произведения против империи и на утверждение будущей республики. Когда же республика становится фактом, он воплощает в жизнь ее идеал, который в его понимании является идеалом правды. Он знает, что его произведение сделается человечнее, если будет также и политическим. Литература и политика, предметом которых является человек, неотделимы друг от друга в эпоху психологического мышления и у свободного народа. Если о натурализме мир будет спорить ожесточеннее, чем о других литературных канонах, то потому, что натурализм принадлежит не только искусству, но и миру. Золя, изображающий и выражающий работающее человечество, живет в той же горячей, насыщенной спорами атмосфере, что и оно. Слушайте его! Его произведение — это борьба, и за свое произведение он борется в газетах, с каждым днем все глубже вколачивая в головы «гвоздь», не щадя никого, ни чужого идеала, ни чужой ненавистной славы, «обуреваемый потребностью говорить о себе». Но те, кому это не по душе, даже друзья и Флобер, едва ли понимают, что он не нескромен, а просто тверд, что борется он не самонадеянно, а просто борется, как сама жизнь. Он приобщен к таинству борьбы за существование, он ведет ее и выдерживает. Чрезмерность его самоутверждения — это девятнадцатый век, это грубый дарвинизм, — именно отсюда его неделикатное подчеркивание права на естественно-научные компрометации, в том числе и на то, что считалось порнографическим. Только бы угодить ими в точку, только бы остаться равнодушным к тому, что именно эти части его произведения увеличивают сбыт. Судьба целого важнее, чем судьба отдельных частей; а борьба жизни всегда священна, целомудренна она или нет. Она никогда не бывает целомудренна; из-за силы выставленных напоказ страстей, задающей тон этим книгам, даже наименее чувственные сцены превращаются в вакханалии. Дух времени, дух изображаемой эпохи вездесущ. Высокая нота, постоянная близость крайнего в этих романах — не просто французский стиль, это — брожение демократии, Вторая империя с ее недолговечным, по мощным темпом жизни, это — ломающая преграды страсть к наслаждениям, ярость созидания, слепо хлынувшая в распахнутые каналы. Здесь — противоречия стиля, то пламенного, то плавного, там — общественные контрасты, чудовищная необузданность роскоши и безмерная, беззастенчивая нищета, капитализм в диком состоянии, еще не знающий социального законодательства, — и одно и то же действие одинаково охватывает дворец золота и безумия, который служит жильем отцу, и нороподобное пристанище, которое служит жильем его незаконному ребенку — Cité de Naples, глиняный призрак разврата… Вы ищете здесь душу, разобранную по косточкам душу? Иную, чем душа времени и державы, отдельные души в замкнутом кругу эмоций? В совокупности человеческих обстоятельств, за счет которой живут подобные опусы, место, отведенное области сердца и совести, невелико. Кто живет преимущественно душой? Считанные одиночки, да кое-кто из тех, что с жиру бесятся. Остальные действуют, хлопочут, претерпевают; бесполезное чувство ограничено несколькими часами всей их жизни, а часы распадаются на мимолетные молнии. То же самое происходит и у Золя. В махине жизни нет-нет да раздастся рыдающий человеческий голос: он не выступает в коллективной роли, не изображает страсти эпохи, голую тенденцию или классовую ограниченность, он просто вдруг разрыдается, как сплошь да рядом бывает с людьми. Это все равно что оказаться среди шумной уличной толчеи, где все взаимно связано и целеустремленно — и вдруг увидеть, как за каким-то окном, в полутьме, кто-то стоит на коленях и молится. Такое впечатлит куда больше, чем если бы молилась вся улица.

Труд приносит идею, труд же приносит борьбу. Его предшественник Флобер этого еще не знал. Ибо Флобер не боролся, он презирал; идея вырастала у него не из работы, а из формы. Он изображал не работающее человечество, а только глупость людскую. Он не любил своего века, не любил современников; каким ниспровергателем устоев он ни казался, «он никогда не хотел признать, что все движется сообща и что газетная хроника — младшая, хотя, может быть, и диковатая сестра госпожи Бовари». Он с радостью удалился бы от действительности, он и удалялся от нее по мере возможности. Выйдя из старого, ставшего бесплодным спиритуализма, он застыл в скепсисе и достиг большего, чем кто бы то ни было, проникновения в ничто. Преодолевая действительность, он все же никогда не ценил ее настолько, чтобы ждать от нее рождения новых идеалов. А как раз над ними трудился Золя. Флобер писал, чтобы писать. Зачем же еще? Он писал во времена империи. В отличие от своего младшего собрата по перу, он не изображал ее, когда она себя изжила; она тяготела над ним и определила его. Эстетство — продукт безнадежных времен, губящих надежды государств. Флобер был знаменит, при этом не важничал и был добрым, отзывчивым человеком, и все же он не создал вокруг себя ни течения, ни теплоты. Состарившись, он даже не стал почтенным. Ибо у эстета нет возраста. Авторитет, почтенность, всякое чисто человеческое влияние — прерогатива моралистов… Поднимется ли Золя столь высоко? Скоро уже десять лет, как он впервые выступил в качестве натуралиста, и в сущности его пока еще не знает ни одна душа. Он сражается без единой передышки. Журналистская работа, при недостаточной выручке с книг, дает ему покамест необходимое подспорье, а кроме того, она его тренирует — ибо Золя обязался выпускать два тома в год. Он женился в самый тяжелый момент, перед войной; с тех пор он живет буржуазной жизнью, в домах с садами, имея возможность заниматься физическими упражнениями на свежем воздухе; годы и годы труда, борьбы, разочарований, насущных забот, банкротство издателя, новая борьба. Какое нарастающее напряжение, какое ожесточенное ожидание перед все еще запертой дверью! Успех обязан был к нему прийти! Не