Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

ЗЕМНАЯ ПОЭМА

Гомеровские пейзажи, и на фоне их греческая идиллия, кипение страсти на людном рынке, высокое целомудрие и большая хитрость, героические цели, свершения, однако, одновременно жалкие и трагические — вот начало двадцатитомной поэмы. «Карьера Ругонов» начинается как Песнь песней народа, южного народа — ибо Плассан находится там же, где Экс — с его теплом, энергией, его любвеобильной человечностью, его непокорностью господам и угнетателям. Эта местность просторна и свободна, как эти души, далекие склоны озарены сейчас лунным светом, а к самому дальнему, там, за последним облаком серой листвы олив, подкатывается море. Взгляд сверху! Земная складка, затерявшаяся в просторах, кишит неугомонными существами, человеческими существами, душами, охваченными единым порывом. Число их множится, со всех сторон стекаются толпы людей, сверкает оружие — серпы и косы, которым надлежит стать оружием. Они несут с собой запах бедности; над ними развевается красное знамя, его несет девушка в алом плаще, и к небу вздымается их песня — гимн революции. Однако это уже не революционеры, они были ими три года назад, в 1848 году; сегодня их зовут всего-навсего мятежниками. Время проходит мимо них с холодным лицом, целенаправленные желания побеждают их ненадежный энтузиазм. После недолгого кипения высоких страстей чувство реальности снова одержало верх, и утверждается самая жестокая военная диктатура. Недавние победители, вчера еще единое целое с сердцем страны, эти люди сегодня — неудачный, изживший себя мятеж, бредущий по сонной, залитой лунным светом земле, беспокойный идеал, несведущий и великодушный, обреченный на смерть еще до начала борьбы. А в сумраке города бодрствуют те, кто с бытом запанибрата, у кого общие с ними делишки. Это «буржуа». Этим природа говорит: идеалистическая республика нежизнеспособна; нужно поддержать насилие, которое ее погубит. Новый империализм будет распределять власть и наслаждения; нужно поскорее сослужить ему службу — разумеется, исподтишка и с оглядкой: вдруг дело не выгорит. Семья Ругонов, несмотря на свою беспардонность, до поры до времени прозябающая, но терзаемая всяческими желаниями, превращается в агентов бонапартизма, проникается трусливой ненавистью мещанства к народу и тысячами окольных путей готовит тот решительный час, когда польется кровь. Ибо только кровь поражает воображение и обеспечивает незыблемость. Только на скользкой крови держатся прочные государства. Самый верный способ добиться победы порядка — преступление. В Париже так действуют Бонапарты, в Плассане — Ругоны. То, что в Париже становится историей и именуется государственностью, в маленьком городишке оборачивается гнусной возней; Тюильри, которое предстоит здесь завоевать, это дом сборщика налогов. Однако Ругоны обязаны своей карьерой в точности тому же, чему обязана ею и та, другая семья, они тоже предавали, у них тоже в самый разгар триумфа валяется под кроватью ботинок с окровавленным каблуком. У них жирные, рыхлые тела, обезображенные деятельностью, которую нельзя назвать ни умственной работой, ни физической. Кажется, что ничего ужасного в них нет. Да и ужасными они делаются только ради какой-то ничтожной корысти. Они не внушают такого страха, как высокопоставленные палачи человечества. Но в решительный момент они уподобляются последним. Здесь, так же как и там, страх толкает на преступление: «В нужде побудешь — заповедь забудешь», — говорят и они, прежде чем его совершить; а когда они видят сны — а сновидения всегда аллегоричны, — забываешь, что перед тобой всего-навсего размечтавшиеся торгаши. Бледнея и потея в постелях, они видят кровавый дождь, капли которого, падая на землю, превращаются в золотые монеты. Королевский сон. Кто скажет, что они не способны хватить высоко и наяву? Некоторые из них мечтают о власти, не идущей ни в какое сравнение с теми жалкими желаниями, удовлетворением которых они заняты. Такова Фелисите, жена Ругона — женщина, воплотившая в себе волю рода к карьере. Таковы ее сыновья, министр и спекулянт. Зато третий сын, доктор Паскаль Ругон, говорит: «Меня обвиняют в том, что я республиканец. Прекрасно, я не обижаюсь. Я действительно республиканец, если так именуется человек, желающий счастья для всех». Ибо эта семья и это человечество делятся на тех, кто верит во власть, и на тех, кто желает счастья. Вторые — суть народ, первые — буржуа. Еще у Флобера буржуа противостояла только интеллигенция. Теперь ему также противостоит интеллигенция, но вместе с ней и народ. Антагонистов у буржуа прибавилось, потому что и сам он вырос. Бесстыднейшее и разнузданнейшее государство, которое он все это время создавал, наконец-то дало ему размахнуться. Спекуляция — единственный его способ вознестись над самим собой — становится безудержной. Уже здесь в первом томе этой истории буржуазного государства, чувствуется приближение беспримерного шабаша ведьм; чувствуется, что настанет час, когда все будет сметено и откроется выход более чистым силам. Книга писалась в преддверии этого часа; страстное нетерпение торопило его приход — когда же государство рухнет? Народ, которому предстоит великий день, пребывает здесь в том просветлении, какое свойственно только тоскующему. В противовес буржуа, преступноизворотливому и все же неудачливому в силу своего недомыслия, народ поднимается монолитной громадой, одержимый одной-единственной, всеподавляющей идеей. Дети народа любят друг друга чистой, античной чистоты любовью; грязь и зловоние их труда сошли на нет, словно эти люди вернулись из дали тысячелетий. Поэзия существует для Золя только в низах, только в людях, которые ее не ищут. Они — предмет его тоски. И его воспоминаний. Ибо Золя еще не забыл и никогда не забудет, как свободен и добр, сколько высшего благородства таит в себе тот народ, средиземноморский народ, к которому принадлежал он сам, прежде чем сделался столичным жителем. Идеальный образ народа, настоящего человечества, будет втайне идти с ним через весь его труд, вплоть до самых безнадежных картин действительности. Наконец, к старости, он затмит собой все — все знание, всю горечь, и ничего, кроме него, не останется. Так случилось потому, что он был греком. Грек — это значит глаза, привыкшие глядеть в чистую даль и способные обозреть земной простор. Он спустится на самое дно общества, поднимется до страстей, одинаково забытых людьми и богом, зная при этом, что все человеческое объято бескрайним небом, что судьбы, семьи, государства неизбежно обратятся в прах и уйдут в вечную землю. Он глядит с высоты, но он видит, что самая кипучая жизнь — это жизнь в крохотных складках земной коры. Его поэма посвящена земле.

Так возникают у него обобщения, он творит, обобщая. Роман о парижских рыночных рядах становится притчей о тощих и тучных, о человечестве торжествующем и человечестве побежденном. История одного министра развертывается так, словно это