Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

на ее урожаи, как град и иней. И все же вы должны работать и производить, как она. Кто знает, может быть, эта бессмертная, творящая жизнь из наших преступлений и нашего убожества когда-нибудь и откроет свою неведомую цель.

Да, таков этот путь, таков путь дарований, подобных этому. Мужающий юноша пробует свои силы, одолевает куски действительности, выбирает направление в жизни, ненавидит, требует и борется целеустремленно. Затем области, им осмысляемые, расширяются, мир его становится сплошь одухотворенным. Когда минуешь какой-то этап, материал кажется всего лишь прообразом вещей, выходящих за рамки материала и времени, за рамки нашей воли; пишешь словно играючи. Ум, помышлявший о счастье человечества, настолько вживается в безмерно далекое, что счастье и горе людей, сменяющие и дополняющие друг друга, представляются единым целым. Бывают часы, когда он только созерцает, не испытывая уже никаких желаний, равнодушный ко всей вселенной, одинаково безразличный и к жизни и к смерти. Это значит, что он свое сделал.

Это значило бы, что он свое сделал — если бы в жизни не существовало событий и явлений, на которые даже столь возвышенный ум не может взирать спокойно и свысока; они хватают его за самое сердце, рука, пытающаяся их воспроизвести, цепенеет от ужаса. Катастрофа может разразиться над моей страной, над страной, благодаря которой я живу и с которой вместе погибну. До начала работы над книгой Золя менее всего представлял себе «Разгром» как роман; слишком мучительно было желание все сказать, все охватить; он хотел дать только «обзор» — какой обзор! — войны и гражданской войны. Однако навыки мастерства победили, кажется, что назначение тысячи авантюристов-сверхчеловеков в сущности в том и состоит, чтобы закалить человечество. Битвы жизни, иного он никогда и не изображал; но это борьба за существование, борьба с сорванной маской и более того — с содранной кожей, нужно сильное и суровое сердце, чтобы за нее взяться. Он взялся, взялся пережить ее глубже и сознательнее, чем люди, на долю которых она выпала двадцать лет назад. Слушай! Вот самый невероятный унисон, какой только могут дать судьбы; но вслушайся — у каждой свой голос, голос заблудившегося ребенка!

Страна широка, как тогда, когда в складках земли копошились мятежники или крестьяне; и здесь лучи, косо падающие из-за огромных, героических туч, освещают длинное шествие, множество путников: это армия, одна из армий, пересекающих страну, которую им надлежит защищать. Армия идет мимо лесов, долинами рек, через пашни, раскинувшиеся кусками бархата, идет вперед, останавливается и повторяет тот же путь в обратном направлении. Офицеры скачут туда и сюда, генералы останавливаются на холмах, тщетно пытаясь что-либо понять. Из рядов доносится веселая похвальба, вскоре, однако, сменяющаяся бранью. Солдаты рвутся в бой, но только рвутся, ничего не происходит, и вскоре героические тучи как бы сами собой превращаются в тяжелое и испуганное небо поражения, предрешенного поражения. Солдаты чувствуют, как оно приближается, невидимое, как сам неприятель, — и не могут защищаться, могут лишь голодать, если их заставляют голодать, да изнывать от жары и отчаяния, да выслушивать проклятья крестьян, деревни которых они ни с того ни с сего оставляют, да глядеть на растерянные лица беженцев. Недоверие к вождям, возмущение, страх, даже ужас, а врага нет как нет. Но чутье говорит им, что он обошел их и окружил, что они ему выданы. Почему одни только главари этого не видят, когда это видно уже всем? И они шагают, шагают, как обреченные, без веры, без надежды, они говорят: на убой. Неведомо откуда возникают слухи — о проигранных сражениях, о засаде, о превосходящих силах, которых никаким геройством не одолеешь. Что же это делается? Ведь предполагалось же застичь Пруссию врасплох, напасть на нее со всех сторон и покончить с ней в несколько недель? А теперь ни Австрия, ни Италия не шевелятся; говорят, что император человек болезненный и нерешительный. В Бельфоре запасов нет; из четырехсот тысяч солдат, якобы составляющих наше войско, налицо примерно половина, а у врага впятеро больше людей. Ему помогает вся Германия, а нам не помогают даже наши собственные армии, которых никогда не бывает на месте. После каждого нового удара нам остается только вздыхать: если бы у нас тоже было сто двадцать тысяч солдат, и орудий вдоволь, и главари не такие растяпы! Никакой их злой воли здесь нет, но разве самая простая логика не требовала, чтобы мы сразу же заняли наиболее укрепленные пункты в долине Марны? У них нет плана, нет выдумки, даже счастье им не знакомо. Мы чем-то себя тешим, а между тем Францию кладет на лопатки маленький народ, который до сих пор все презирали… И покамест некий Закон и некая тайная воля продолжают сгонять их в котловину, где находится Седан, они шагают не просто по замершей в ожидании стране, они шагают по империи, империи властителей, стяжателей, бонвиванов, которая долго шумела и блистала и которой теперь, наконец, выносится окончательный приговор. Шествие вооруженного народа ведет внутрь самого народа; он входит в себя, ибо в кризисах, которые его потрясут, ему придется вытащить наружу все, что в нем скрыто. Из всех углов появляются люди, знакомые словно благодаря какому-то семейному сходству, крестьяне из «Земли», крупные буржуа из романа «Деньги», женщины из «Добычи». Еще раз оживают все те, чья сущность и взаимодействие были империей, они сопровождают ее заключительный танец последними телодвижениями, различимыми сквозь пороховой дым и кровавые испарения. Крестьянин снова прижимист и скуп, он, пожалуй, патриот, если можно им стать, продавая врагу дохлятину. Крупный буржуа, опора империи, покамест та помогала ему делать дела, отрекается от нее, видя, что она гибнет. Придворный генерал, карьера которого рушится, в гневе от нее отворачивается. Но вот полковник иного склада, он, как отец, просит своих солдат держаться стойко; он и его могучий конь красуются под огневым дождем заранее проигранной битвы; а потом он умирает от скорби не за империю, а лишь за честь и отечество. Среди женщин в момент катастрофы находятся не только такие, которые спешат осчастливить своей легкой любовью изящного офицера в ночь накануне его гибели; на первом плане та, которая готова отдать всю душу. Она добра, любовь ее умна и мужественна. Глава о ней, ее чудесный бег сквозь незримую изгородь летящих снарядов в поисках мужа, которого она застает у стены в то самое мгновение, когда его расстреливают, — глава о ней противостоит той главе в «Земле», где старик. крестьянин ковыляет по равнодушной земле. И здесь гибель, но здесь остается не только черная земля, здесь