Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

земля обетованная, которую увидим не мы, а наши дети. «Мой ребенок», — думал Золя, ибо в пятьдесят лет он еще раз полюбил и стал, наконец, отцом. Итак, ему дано было пережить себя в существе, которое знает его, которое способно любить! Сознание бессмертия стало у него тогда источником чистой веры. В романе о Париже он выступает апостолом социализма и глашатаем демократической религии. Он, знаток и завоеватель всемогущей жизни, а не какой-то пассивный мечтатель, как в «Деньгах», приносит на алтарь этой веры самого себя. Впервые его Песнь песней льется из груди, совершенно ничем не скованной. Его лирика уже не отягощена и не омрачена состраданием и знанием. Он предается интуитивному познанию, выходящему за рамки опыта. Он твердо намерен низвести с неба, где они так долго скрывались, правду и справедливость на землю. Научно мыслящий ум, разрушивший это небо, воссоздаст его на земле. Для этого нам нужно жить, за это нужно бороться.

Вот где теперь Золя! Он ведь только и знал что работал да создавал, а теперь получается, что он пророчит и призывает. «Вкус к жизни» был для него надежной базой; опираясь на нее, он завоевал свое царство; сейчас, однако, его вкус к жизни распространяется на вещи, еще не родившиеся, существующие вне жизни, в будущем, в идее. Таким он стал в творчестве. Таким он стал благодаря творчеству. Опыт покорения мира с помощью искусства научил его тому преодолению мира, которое именуется идеей. Величайшее искусство было всего лишь дорогой идеи. Духовная любовь, не объявляясь, присутствовала уже в первых портретах этого художника. Теперь она объявляется, воля к одухотворению — не что иное, как она. У кого за плечами столь большой багаж, кто выстрадал свою мысль и ценой длительного труда обрел волю ее отстоять, того поколение, пришедшее после Золя и его оценившее, назвало человеком идеи. Признак человека идеи — отнюдь не самодовлеющее познание, а страсть ума, направленная на очищение жизни и полное очеловечение человека. Он признает одухотворение только там, где уже утвердилась нравственность. Он не был бы тем, кто он есть, если бы говоря «одухотворение», не подразумевал «борьба за него». Он исполнен желания вручить скипетр мира разуму и человечности, и такова уж его натура, что они и теперь представляются ему реальными силами, которые, несмотря ни на какие случайности, в конце концов неизменно одерживают верх. История во все возрастающей мере принадлежит им; на их стороне уже наиболее сильная часть действительности; кто им сопротивляется, терпит поражения, одно другого позорнее. Даже самые крайние решения принимаются только во имя их. Война может оказаться нужной и нравственной; но тогда она должна венчать собой долгую борьбу за правду. Капитулирует всегда неодухотворенный… Такова была общая вера лучших умов Европы в момент, когда она еще не стала империалистической. Недолгое пребывание на вершине; но Ибсен и Ницше стоят на ней вместе с Золя. «Свобода и правда — опора общества», говорит один, а другой призывает Вольтера, чтобы философствовать о человеческом, слишком человеческом. Но те современем научились сомневаться и свернули с первоначального пути. Идея, за которую они ратовали, оказалась в конечном счете лишь их собственной, человеку они не доверяли. Золя оставался самим собой, когда сулил человеку будущее, одновременно величественное и чистое. Он оставался верен духовному складу своего народа и тем, что был демоном разума. Он был добр; кто-то из ненавидевших его сказал это после его смерти; отличался высокой нравственностью, подобающей воспитателю во имя труда, воспитателю во имя счастья; и воздвиг для нас, людей, один из двух идеальных городов, стоящих на полюсах европейской мысли. «Оба полны великодушия и мира. Но город Толстого — это город отречения. Город, воздвигнутый Золя — город труда». И он был демоном разума, крайне нетерпимым ко лжи, особенно нетерпимым, когда она подкрадывалась к нему самому и к его близким. Став великим по внутреннему побуждению, потому что радел о правде, он не видел для своего народа иного пути к величию и зрелости, кроме внутреннего импульса. Он, Золя, хотел жить в атмосфере правды и бороться только за правду. Борьба внешняя редко очищает, это — удел поверхностных и прикрытие низменных склонностей и страстей. Очистит и возвысит вас борьба внутренняя! Война, которая может вам на худой конец помочь, это гражданская война!.. Так он чувствовал, ибо в таком направлении действовал. Так чувствует человек идеи. Он живет не для слабосильных посредственностей. Идея — это не ручеек среди лужайки, беззаветная любовь к человечеству не разгуливает благодушно по садовым дорожкам. При известных обстоятельствах первая отверзает бездны, а вторая убивает. Страсть ума сделала крупного буржуа Вольтера стихией природы; и Золя, буржуа-труженик, презирающий показные политические стычки, в один прекрасный день оказывается во власти демонической силы, велящей ему вторгнуться в действительность, взрывать, метать громы и молнии, совершать поступки, последствия которых не поддаются учету, толкать людей к зияющим пропастям — самых близких, свой народ, своих друзей, себя самого.

ДЕЙСТВИЕ

Он как раз созрел, чтобы выйти из своего произведения и действовать, когда события, завязавшиеся вокруг капитана Дрейфуса, достигли той точки, где требовался деятельный ум. Никого не удивило бы, что Золя действует, это вытекало из всего, что довелось о нем узнать; данный поступок был общим итогом его труда. И счастливой звезде того, кто выполняет задание эпохи, было угодно, чтобы он и события обрели друг друга. Он шел им навстречу задолго до того, как они стали зримы. В 1891 году — он писал тогда «Разгром» — у одного наблюдателя, пораженного необычайной энергией, чувствовавшейся в его походке и манере говорить, сложилось впечатление, что он готовится к бою. Год спустя он признается, что хочет выступать с речами и делает необходимые упражнения. Молчание, а затем жалоба на отсутствие соответствующего дара; ему приходится репетировать, и он боится сказать вздор. Иные приписывают ему страстное желание стать оратором к сделать счастье своей карьеры еще более полным, присовокупив к писательской славе популярность политика. Бессильное тщеславие, стало быть! — ибо современники — мастера только на самые дешевые утверждения. Именно тогда он отказался баллотироваться в Палату. Депутатский мандат был бы для него слишком тяжкой обузой, ему надлежало кончить свой труд. О легком успехе он никогда не пекся; как же он мог удовлетвориться ораторским блеском и чисто внешними победами? Если бы он окунулся в политику, то затянувшаяся возня посредственностей сменилась бы чем-то значительным, идейной борьбой. Но в том-то и состоял для него вопрос: следует ли тут ополчаться на