Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

посредственность? Может быть, в политике она как раз и на месте? Опыт во всяком случае говорил в пользу такого предположения; люди незаурядного ума, знаменитые всякого рода заслугами, в политике не преуспевали. Они становились неугодны, им не давали времени, чтобы отметить какое-либо начинание печатью своего ума. Возможно, что иначе и не могло быть, поскольку они не обладали тем, что необходимо политику, — безразличием к целому, к конечному результату, умением приноравливаться к превратностям сегодняшнего дня в надежде на то, что цель все равно никогда не будет достигнута. Мы — люди иного склада, мы привыкли доводить начатое до конца и ставить внизу свое имя. Действие, для которого мы созданы, должно быть удобокомпануемым, как произведение искусства, и должно обладать символической силой произведения искусства. Где оно, такое действие? Золя тщетно спрашивал себя, как заполнить пропасть, роковую, непрестанно углубляющуюся пропасть между духовным цветом нации и теми, кто ею правит. Когда он начинал, он презирал политическое ремесло, как только может презирать его литератор. Теперь он увидел, чем является политика на самом деле: «Волнующаяся нива, где кипит жизнь народов и где сеется история для будущих урожаев правды и справедливости». У литературы и политики один и тот же объект, одна и та же цель, и чтобы не выродиться, они должны проникнуть друг в друга. Идея — это действие, совершающееся во имя человека; так пусть же политик будет мыслителем, а мыслитель — действует!

Но в один из осенних дней 1897 года Золя узнал, что ныне действия политики направлены против человека, а идея в них не вмешивается и держится особняком. У человека оказалось имя, что способствовало осязаемости события; это был капитан Дрейфус, сосланный три года назад на Чертов остров за выдачу военной тайны, каковое преступление совершил вероятнее всего кто-то другой; сомневаться можно было долго; к началу процесса Золя находился в Риме и не обратил на это дело особого внимания; но и тогда уже казалось, что здесь налицо простая ошибка военного трибунала, вынесшего обвинительный приговор. В тот осенний день 1897 года он увидел документы, которые тотчас же укрепили его в уверенности, что на его глазах творится огромное преступление. И все-таки в тот момент — впоследствии он сам это отметил — мастера романа «соблазнил и даже воодушевил» прежде всего сюжет такой мощи. «А сочувствие, вера, тяга к правде и справедливости пришли позднее». Он отмечает это и, не стесняясь, заявляет об этом во всеуслышание. Так уж мы созданы, что человеческие страдания в первую очередь лишь вдохновляют нас на творчество. Но это — плодотворное вдохновение, оно-то как раз и помогает… Он видит старика, и, пожалуй, одного только старика, отстаивающего правду. Шейрер-Кестнер, сенатор-эльзасец, не испытывающий недостатка ни в делах, ни в почете, предпочитает поставить на карту все и взять на себя все последствия, чем жить с ужасным сознанием, что он знал и молчал. «Он понимал, какую бурю поднимет, но правда и справедливость превыше всего, ибо только они обеспечивают величие нации. Бывает, что политические интересы временно их заслоняют, но народ, чье право на существование не зиждется единственно на них — сегодня такой народ обречен на гибель». Принцип сформулирован, ход событий может его только укрепить. Десять дней спустя Золя уже восклицает: «Я жил в ожесточенной ненависти к глупости и нечестности, в такой жажде правды и справедливости, что хорошо представляю себе великий душевный подъем, толкающий мирного гражданина на мученичество». Невыносимее всего сейчас то, что нельзя выложить правду, покамест не кончилось следствие против настоящего изменника — Эстергази. Приходится молча глядеть, как бульварная пресса и антисемитизм мутят рассудок общественности, как эксплуатируются патриотические чувства, чтобы прикрыть вину военного трибунала, вынесшего неверный приговор, и как, несмотря на общественный позор и на всеобщее отвращение к происходящему, правители не решаются палец о палец ударить. На все, пожалуй, еще можно было бы молча взирать, но только не на новую молодежь, которая участвовала в этих мерзостях. Золя давно следил за ее появлением. Оно началось с избытка лилий и белых дев в стихах и с непонимания современной жизни, работающей демократии. Литературное эстетство было и здесь предвестником политической порочности. Напрасно он взывал к этим презрительным юнцам, со всей страстью и с горчайшей иронией отстаивая перед ними свою веру — правду: теперь они устраивали овации некоему учителю, провозгласившему банкротство науки, и освистывали Шерера-Кестнера{64}. Печальная это была картина — великодушная молодость, отдающая обманщикам избыток душевных сил. Тем не менее на нее вся надежда, ибо в ком же, как не в молодежи, продлится жизнь его уходящего поколения, в молодежи, еще более свободной духом, еще больше любящей жизнь, труд, плодотворное познание.

Между тем дела обстояли так, что даже воззвание к молодежи пришлось выпустить отдельным изданием; газеты отказались его печатать. Слава его автора не служила уже достаточным оправданием борьбы, которую он навязывал миру. Исход следствия против действительного изменника легко можно было предвидеть. И военный трибунал не преминул его оправдать. Золя тотчас же сказал: «Первый акт кончился, упал занавес, и прекратилась ужасная драма. Будем надеяться, что завтрашняя возвратит нам мужество и нас утешит». Он не только надеялся на это. Он был уверен, что за первым актом последует другой, в котором чаша страданий переполнится и наступит поворот. Ибо здесь было не просто действие, диктуемое совестью, здесь было действие удобокомпануемое, привлекательное для художника, который однажды увидит его законченным, как произведение искусства. И правда, встававшая из этих частных фактов, была символом всевечной правды. «Правда в пути, ничто ее не остановит. Первый шаг сделан, теперь последуют второй, третий, и наконец решительный — с математической точностью». Второй, революционный, он и сделал, высказав правду, которую все знали и о которой никто не осмеливался говорить, высказав ее с опасностью для себя и для своей страны. Газета называлась «Орор», и 13 января 1898 года, когда правду читали, заря была трехсоттысячекратной: редко доводилось слышать правду ума о государстве, правду человека о тех, кто не хочет быть людьми. Золя обратился к президенту республики Феликсу Фору, бывшему дубильщику кож, который ввел должность форейтора при своей персоне. Он написал ему, что дело идет не о чести армии, ибо армия есть весь народ. «Ратуя за справедливость, мы ратуем за достоинство народа». Дело идет о генералах и полковниках, которые незаконно осудили невиновного и подкрепили свой несправедливый приговор ложью и передержками; которые усугубили эту ложь, приказав второму военному трибуналу оправдать виновного. И Золя назвал все имена, обвинил каждого