Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

фантазия наверно уж назвала по имени конечные цели его политического честолюбия… Год изгнания и немоты заставил его опомниться и снова осознать, что единственное, чем награждает идея работающих ради нее, — это сама работа, и что такая награда вполне достаточна. После всех внутренних передряг этого тяжкого года он и в самые сокровенные мгновения находил в лице грядущего триумфатора уже не свои собственные черты, а только лишь черты правды. Она должна победить с блеском, полностью и безоговорочно, он верил в это тверже, чем когда бы то ни было. Ее наступление невозможно приостановить, все события лишь подготовляют ее приход; наконец стала слышна ее поступь — в день, когда кассационный суд назначил пересмотр дела Дрейфуса, Золя с романом тяжкого года в портфеле, тотчас же возвратился на родину. «Стоило победить правде и восторжествовать справедливости, как я возвращаюсь», — сказал он. Он сказал еще о правде, которая была вверена его попечению: «Она была подобна священному фонарику, который нужно пронести сквозь бурю, защищая его от ярости одурманенной ложью толпы». Он констатировал, что в руках его была действительно правда. Все обвинения, выдвинутые им в письме к президенту республики, самые смелые и наиболее далеко идущие, теперь не просто подтвердились: они казались скромным вымыслом романиста в сравнении с упрямой громадой правды. Иначе и не могло быть, правда всегда побеждает: «С первой минуты у меня была уверенность; я действовал наверняка, а значит, особенно большого мужества мне не требовалось». Он уже преуменьшает свой риск, он уже считает себя вправе быть великодушным, так как дело выиграно. Разве когда-либо бывало иначе? Какую бы юн книгу ни написал, какой бы взгляд ни защищал, всегда его осыпали ложью и оскорблениями; и часто на другой же день признавали его правоту. Никакого иного финала не может иметь и его поступок. После первых мучительных, повергающих в ужас актов должен наступить последний, где сумятица сменяется миром и согласием, — к торжеству добродетели, более того, к торжеству отечества. Ибо теперь оно в силах завершить свою историческую миссию и явить миру справедливость, подобно тому как оно явило ему свободу.

И вот с такой высоты — падение. Второй военный трибунал осуждает Дрейфуса вторично. Последний акт не был последним, границы лжи и несправедливости раздвинулись — кто скажет, как широко? И Золя, видя, что невозможное действительно происходит, испытывает только ужас. Злая воля, которой, кажется, подвластен мир, и его полное перед ней бессилие способны в конце концов внушить ужас и гению доброты. Единственное его чувство: как нам после всего случившегося глядеть в лицо своим сыновьям? Как изгладят они память о жестокости и безумии, которую мы им оставляем? Не означает ли все это смерть нации и нашего мира? «Какая купель добра, чистоты, правдивости спасет нас от ядовитой слизи, в которой мы околеваем?» Мы жили среди негодяев, как эти, среди дураков и холуев, как эти; наша страна, та, на языке которой мы выразили свои самые человечные мысли, произвела их на свет! Все ступени социального насилия вступили в заговор, чтобы погубить эту бедную подсудимую жертву, которая как будто и есть человек. Они притащили несчастного с его Чертова острова, страшной тюрьмы человеческого духа, и хотят заставить его окончательно замолчать, пустив в ход всю свою вооруженную мощь. Общественный обвинитель врет без зазрения совести, суд, не стыдясь, выслушивает лжесвидетелей, которые как раз и суть виновные. Эти генералы — лжецы и правонарушители — держат теперь в страхе суд, общественность, страну. Кто-то должен погибнуть — либо они, либо этот человек. Дело приняло крайний оборот, только его убийством они спасут себя от тюрьмы. Но они говорят: оно спасет страну. Ибо это люди, для которых родина — ширма и грязное дельце. Народ обозначает словом «родина» некую бескорыстную мечту. А они, определяя возможный барыш, принимают в расчет его воодушевление их честолюбием, корыстолюбием. За дымовой завесой его энтузиазма они творят свои черные дела. Вот они стоят, они не солдаты демократии; и так как они не ее солдаты, они ее палачи.

Суждено ли нам из такой пропасти снова выбраться на свет божий? Может быть, мы только потому и погрузились в бездну ужаса, что судьба пожелала трагического величия, возвышающейся над всем красоты, может быть, даже — покаяния и благодаря ему — просветления? Разумеется, для этого должны были произойти события невероятные — чистка верховного командования, упразднение школы иезуитов, каковой является генеральный штаб; в первую же очередь нужно покончить с невежеством, ибо оно всему виной. Ни больше, ни меньше, как обновление Франции! Но таковы ли действительно смысл и развязка живого, творимого судьбою произведения, которое разыгрывается на наших глазах? Золя увидел тогда только одно: покаяние началось с новой гнусности и с новой лжи — правда, на сей раз во имя милосердия. Невиновного пощадили. Его права и честь не были восстановлены, но ему дали возможность бежать. Его убийцы по-прежнему упивались почетом и славой. Вот, стало быть, результат сверхчеловеческих усилий, потребовавшихся, чтобы поднять с его могилы плиту, которую вдавливал в землю огромный груз несправедливости. Пусть так! У невиновного есть время, он подождет, пока вы не водворите его на место и не осыплете почестями на глазах всего мира. Вашей вины перед ним вам никогда целиком не искупить. Ибо ваша вина состоит не только в страдании, которым он освящен, она выросла на полную меру мыслей и чувств, которые он вам открыл. «Двукратное осуждение невиновного способствовало братству народов больше, чем сто лет философских словопрений и теоретической гуманности. Впервые с сотворения мира все человечество кликнуло клич освобождения и выступило за честность и великодушие, словно бы превратившись в один народ, — народ братьев, о котором мечтают поэты». Значит, дело было нешуточное. Если бы уловка, заключавшаяся в помиловании, удалась и образ невиновного изгладился у всех из памяти, это нанесло бы удар великим идеалам, им олицетворяемым. Золя решил и дальше действовать в пользу невиновного, не давая себе отдыха и не боясь наскучить миру или ожесточить его. То, что вожделенная победа ускользнула, разжигает пыл Золя, в нем вспыхивает мистическая любовь к избраннику страдания, следуя за которым он сам подвергал себя гонениям ради справедливости. В этом своем чувстве он так же прост, как какой-нибудь простой человек прошлых времен, совершающий чудо одною лишь силой души. Более ста лет назад по тому же Парижу ходила женщина, женщина низкого мещанского звания, ходила от одного к другому — к важным господам, к уличному люду, к самой королеве, и каждому, не обращая внимания