Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

большего. Стало быть, твое малое бытие вместило в себя всю трагедию человека. Ему свойственно желать жизни, но, кроме нее, еще чего-то, большего, чем она, и чаще всего с ней не слиянного — духа. Цель — это тот краткий миг, когда жизнь и дух сливаются, чтобы целиком раствориться друг в друге. Он уже проникает в нее, а она ускользает. Это и люби, ибо так и должно быть».

Золя, сидя в своем саду и греясь в лучах вечернего солнца, чувствует: «Жизнь кончается, а я люблю ее еще страстнее. Я люблю борьбу, и даже познание — только ради нее, ради каждодневного мучительного труда, который и есть наш закон. Не созерцать — бороться, а затем исчезнуть!» Когда пришла смерть, стремительная и внезапная, в результате несчастного случая{70}, который своим вмешательством все оборвал — что оборвал он, чего могла лишить смерть этого человека? Не дряхлости: его сердце, когда его вскрыли, оказалось сильным, как у юноши, оно бы никогда не согласилось состариться. Не патриаршей умиротворенности; старики, которым она слишком к лицу, по-видимому, многое прозевали в прошлом. Это краткий апофеоз доброго работника, переводящего дух и подставляющего чело последним лучам солнца. Вот он уже падает, не под бременем трудов, а потому, что они окончены. Мы поднимем его, Пантеон открыт{71}.

ГЕРХАРДТ ГАУПТМАН{72}

аждый из нас должен сегодня почтить его добрым словом, сказанным от всего сердца. Это нетрудная задача: вознося хвалы ему, мы таким путем хвалим самих себя и свой жизненный путь, ибо кто жил в гуще своего времени, тот жил рядом с Гауптманом.

«Берлинский пригородный театр» — с этого он начинал. В зале — молодость, бедность, накал страстей, на сцене — тоже. Из лож с потертыми занавесями сыплются искры — такое стремление к успеху излучала наполнявшая эти ложи литература 1890 года. А в партере — ряды безыменной молодежи, полной боевого огня и готовности пострадать за свою веру. Но безыменной эта молодежь не осталась, у нас в памяти она сохранилась как молодежь, которая в ту пору тоже имела право решающего голоса. А решали тогда судьбу единственного литературного направления, которое наиболее глубоко проникло в современность, единственной концентрированной попытки духовно приблизиться к государству и к эпохе, которые тогда еще только начали складываться. Конкретность во имя правды, нравственное стремление, вырастающее из нее, — так возник натурализм.

Бессмертный представитель этого движения сперва лишь заглянул под кору общества; удастся ли ему добраться до глубинных слоев нации? Настойчивость и воля — это еще не все; успех, каждый поистине большой успех требует скромности и преданности. Но уже старый Фонтане{73} именно так представлял себе молодого Гауптмана: ум ребенка в сочетании с выдержкой, смирение в соседстве с решимостью и естественная способность «покончить с угнетением и пойти светлым путем». Низшие слои не хотят подчиняться одной лишь силе. Их симпатии надо завоевывать хорошим обращением, сочувствие и доброта должны обезоружить их. И тогда удаются любые дерзания.

Правда, «Ткачи» — следующий важный этап этого творческого пути — впервые были сыграны перед блестящей, богатой публикой «Немецким театром»{74}. На сцене взламывали сейф фабриканта, возмущенные ткачи швыряли деньги на землю — и тут в ложах, обитых красным бархатом, дамы принялись аплодировать так неистово, что на них забренчали брильянты. Хочешь воздействовать — не спрашивай на кого. Достаточно, если зерна прорастают, ростки крепнут, когда тобой, может быть, овладевают сомнения. И они проникают — смотри! — вот они проникают в сердца более достойных.

Он перешагнул границы буржуазного общества, он обратился к классам, которым чужда неискренность образованных. Он прошел триумфальным маршем по всей Германии, и казалось, положение его было неколебимо прочным. Но тут начинается один из самых странных периодов его жизни — Бреслауский фестиваль{75} 1913 года. Нация восстала тогда против своего писателя, против своей собственной величайшей писательской славы. Она пошла на это самобичевание из-за того, что Гауптман признал француза Наполеона человеком более великим, чем немец Блюхер{76}. Вот какое «преступление» совершил Гауптман в 1913 году. Как только Гауптман осмелился на это, он тотчас же стал безвестным, превратился в человека, «который мыслит», был низвергнут под ноги разъяренной толпы.

Слава писателя — знатока общественной жизни и человеческого сердца — оказалась неглубокой, ненадолго завоеванной у народа, которому война еще только предстояла. Дух милитаристского государства и властей предержащих был против него. Пока эти силы пользовались обычной властью, они мирились с Гауптманом, терпели его, хоть и неохотно.

Но война превратила их в столь неограниченных повелителей, что даже писатель — знаток человеческого сердца и общественной жизни — сдался и начал подыскивать оправдание для этих сил в области чувств. Предержащие власти исчерпали себя и прекратили существование. Но не успели они исчезнуть, как у нации появился новый облик и новые идеалы и среди них — давно уже забытый идеал писателя. Многие понимали: «Нам удалось спасти, несмотря на все наши потери, некоторые ценности, пока еще не подсчитанные нами. Именно поэтому наши потери не смертельны. Эти ценности всегда были самым подлинным из всего, что у нас есть. Писатель, спасший их, никогда не восхвалял былой блеск империи. Он же желал видеть фасад, рухнувший ныне, он видел только то, что скрывалось за этим фасадом, то, что было и осталось, он видел борьбу и страдания, убогую жизнь большинства, а вместо красоты, которая создается деньгами и счастьем, он видел лишь человеческую красоту. Наконец-то мы доросли до него. Он должен свидетельствовать за нас».

Гауптман представляет свой народ за пределами родины. Со всех сторон раздаются крики, крики о помощи, адресованные Гауптману и в его лице — всей Германии. Рядом с политическим главой государства правит он, президент сердца, которое есть у этого государства. Подобных примеров Германия еще не видела, равно как и вся Европа со времен Гюго. Республика знает, что избранный ею писатель утвердит и возвысит ее. Будем надеяться, что она — сперва лишь ради него — проникнется литературным духом, которого была лишена минувшая эпоха. Только литературный дух оживит республику, созданную в ее теперешнем виде внешними силами. Если учеников в государственных гимназиях награждают произведениями Гауптмана, это значит, что республика выполняет свой долг. Ибо Гауптман формирует более здоровый, более нравственный, более прекрасный строй мышления, чем это могли бы сделать Бисмарк и Вильгельм II.

Каждый из нас должен сегодня почтить его добрым