Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Франс получил всеобщее признание благодаря совершенству и безупречности своего мастерства. У него есть дар видения, дар обобщения, дар воплощения в форму, дар чувственного восприятия мира. У него свой критерий, свое суждение. У него есть все, чтобы быть безупречным писателем. Другое дело — величина таланта. Здесь никому нельзя предъявлять никаких требований. Однажды Франса возмутил критик, который назвал его писателем совершенным, но не великим. «Кто совершенен, — сказал Франс, — тот именно этим и велик». Конечно, совершенство встречается весьма редко и производит на людей неизгладимое впечатление.

Они охотно восхищаются им, ибо совершенство подразумевает сочетание качеств, в неразвитом виде присущих в той или иной мере любому заурядному человеку, но только доведенных до гармонического единства. Поэтому совершенство льстит людям. А великий талант их оскорбляет, хотя и увлекает за собой. В великих созданиях литературы есть что-то нечеловеческое, они выходят за рамки общепринятых критериев и суждений. Долгое время их считают явлением болезненным, их любят с опаской и осторожностью, их ненавидят до тех пор, пока это возможно.

Франса интересовали исключительные натуры. Это объяснялось пытливостью его ума и остротой чувственного восприятия. Его привлекали необычные любовные коллизии, он предпочитал описывать надломленные характеры, показывать те сцены общественной жизни, которые дают пищу для споров, освещать те исторические эпохи, которые могут, быть по-разному оценены, как, например, эпоха заката римской империи и зарождения христианства. Все, даже сомнительное, даже грубое, оставалось у него жизненно правдивым и становилось достойным любви. Франс всячески унижает людей, но они остаются ему верны. Здесь есть какая-то тайна. Многое объясняется его юмором, ибо юмор свойствен ему в еще большей мере, чем ирония. Многое объясняется его состраданием, сочувствием всем несчастным, — а он умеет показать каждому, насколько он в сущности несчастен. Многое объясняется тем, что Франс все понимает, и, создавая такие образы, как его знаменитый аббат Куаньяр{78}, учит смотреть сквозь пальцы на человеческие слабости. И все-таки тайна остается, тайна, которая словами «волшебник совершенства» только названа, но не раскрыта.

Почему высшее проявление разума подчиняет нас своей власти не меньше, чем избыток таланта? В ясном творчестве Франса есть своя мистика, не меньшая, чем в творчестве Бальзака или Достоевского.

Как редко встречается тонкость чувств у мудреца, как она глубоко трогает! В книгах Франса много спорят, многое развенчивают, низвергают богов, но едва лицо молодой женщины озарит прелестная улыбка, боги Греции снова возвращаются на Олимп и земля сияет, как в былые времена. «Восстание ангелов», самый сильный роман Франса (что, впрочем, хорошо понимал и он сам), повествует о гордом мятеже падших ангелов против неумолимого бога, который увековечил несправедливость и страдание в созданном им мире. Самые гордые ангелы одержимы идеей мировой революции, а остальные, заблудшие, забыв о своем высоком назначении, находятся во власти земных страстей. Поскольку ангелы-богоборцы избрали своим временным местопребыванием Париж, в игру вступают и судьбы людей — бездумных, низких и слабых. Глупый старик губит своего единственного друга ради старого хлама. Легкомысленный маменькин сынок и неверная жена в меру своих слабых сил делают друг другу подлости и дарят друг друга любовью. Но Франс-художник в силу своего чувственного восприятия мира привержен к этим двусмысленным явлениям жизни, он их нежно любит. Поэтому образы его согреты живым дыханием, напоены соками земли. Они — люди, и ангелы — люди, во всяком случае те из них, которые наделены гордостью духа. Однако и те, у которых ее нет, у которых нет ничего, кроме жалкой плоти, тоже приводят нас в такое же изумление. Они не менее совершенны, чем остальные образы, и без них мир, созданный Франсом, не обладал бы завершенностью шедевра.

Славный аббат Куаньяр ведет себя в «Харчевне королевы Педок» как пьяница, бабник, бродяга и вор. И вместе с тем это светлый ум, знаток античности. Он лишен предрассудков и полон презрения к земной власти, предвзятым суждениям. Однако из мудрости он остается верен учению церкви, только толкует его удобства ради софистически. Так он живет (и автор не выносит ему приговора — ведь человеческая слабость предусмотрена богом), пишет свои комментарии, храбро сражается в случае необходимости, но не кидает в глаза власть имущих бесполезной правды. Лично свободный от заблуждений своего века, не раз верно предвидящий будущее, он вынужден служить богатым дуракам, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Умирает он от руки озлобленного мракобеса. Такова жизнь мудреца. Унижение и позор ей не менее присущи, чем откровение и избранничество духа. Добропорядочный Франс умел чувствовать, как брат Верлена{79} и Вийона{80}.

Франс, сам так много и так самозабвенно писавший, хорошо понимал Куаньяра, ничего не оставившего после себя, ничего, кроме изречений, которые его ученик сохранил в памяти и собрал уже после его смерти. Франс, любивший книги не меньше, чем людей, считал, что в сущности они и живут не дольше людей. Нельзя предугадать судьбу книги после смерти автора — ее ждут непредвиденные приключения, новая жизнь. И она становится уже новой книгой. Если книга не умирает, она со временем претерпевает такие превращения в восприятии читателей, что, заговори они с автором о его книге, он не понял бы, о чем идет речь. Надо быть скромным — от тебя все равно ничего не останется. Правда, скромный Турне-Брош говорит о своем учителе Куаньяре как о герое духа. Но Франс может это себе позволить, ибо и сам он не только велик, но и скромен.

К концу своей жизни он не верил или не хотел верить, что о нас сохранится память. Он считал, что исторические катастрофы поглотят нас целиком. Так, древний старик, умирая, уносит с собой свой мир. В этом крайнем смирении — его последняя гордость. На вопрос, почему он сразу же не осудил мировую войну, как это сделал Роллан, Франс ответил: «Роллан был мужественнее меня». Совершенству чуждо тщеславие. Его тщеславие — в отречении от тщеславия.

Анатоль Франс имел больше оснований, чем другие, ожидать, что скоро наступит конец того мира, в котором он живет. Он осмыслял этот мир, как один из последних его художников, он как бы говорил о нем заключительное слово. И он вобрал в себя гений этого мира. Но сам он не был тем, что обычно называют этим словом. Да он и не считал себя гением. Для гения он работал с чрезмерной оглядкой, был к себе слишком придирчив.