Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

умер народ, умер в безумии, исподволь его одолевающем». Учитель светской школы, еврей, не виновен в убийстве ребенка, совершил преступление духовный «брат»; зачем же вы пылаете суеверной злобой, которая вас самих же и закует в кандалы? «Сильные мира сего никогда никого не отравляли, разве только невежд». Неимоверное терпение другого бедного и преследуемого учителя, который, заняв место невинно сосланного, хочет научить ваших детей правде, самоиспытанию, закалке разума. Только его воинствующая любовь помогла ему выстоять. «Он с великим тщанием стремился сделать детей лучше, чем их отцы, в нечестивую почву настоящего он бросал семя счастливого будущего и искупал чужие преступления ценою своего собственного счастья». Его труд увенчивается успехом — о, после скольких неудач; в конце концов в один прекрасный день нация перестает быть распластавшейся по земле свинцовой массой и тянется к счастью. Невиновный с триумфом возвращается. Правда торжествует — но у невиновного уже седая голова… И все-таки даже это утопия; до победы, мы отлично знаем, человеку дожить не дано. Мы можем только стремиться к ней мечтой, отдыхая, наконец, от борьбы. Терпение и любовь, подобно тому бедному учителю, завоюют ее для потомков. В своем саду, озаренном вечерним солнцем, Золя устремляется к ней мечтой — с умиротворенным лицом. Некогда на этом лице были написаны тревога и замешательство; теперь, совсем простое, оно почти не выражает ни муки, ни тяжких мыслей, ни смятения, оно просветлено пережитым и дружелюбнее к людям, чем прежде: теперь он их познал, тогда — начинал познавать. Не очень длинные волосы на затылке, бесхитростная седая бородка, идеальное лицо старого учителя: мягкий, и несмотря на свою мудрость, полный уверенности — учитель демократии.

Мудрость говорит: «Твое дело сделано, но на него нападают, оно в опасности». Уверенность говорит: «Оно сделано». Мудрость говорит: «Ты же сам не веришь, что оно будет отныне беспрепятственно продолжаться и что человек по твоему примеру пойдет прямой дорогой к идеалу. Это не в духе человека. Человеку свойственно хотя бы и с нечистой совестью ненавидеть идеал. Предположим, ты стараешься, чтобы по крайней мере в твоем окружении человек действия приблизился к честному разуму человека идеи — все равно судьба разума такова, что временами он утомляется и сдается, уступая место оргиям изощренной наивности и вспышкам глубокой старой вражды к разуму. Представь себе свистопляску этой вражды, по сравнению с которой осуждение невиновного и все, что затем последовало, просто смехотворно. Возможно, что наступят такие времена, когда мир, понятия о тебе не имея, изойдет в вакханалии, в ядовитом хмелю дикой ненависти, зловонной лжи, глухой несправедливости; в агонии, которую он зовет вдохновением; в азарте делячества, который он тоже зовет вдохновением; в бесноватой тяге уничтожать, тяге назад, вниз, к первозданному хаосу, в такие темные пропасти, каких и твое-то слово не определит и не осветит. Как же быть тогда с демократией, которую ты назвал натуралистичной, потому что она есть практическое приложение знаний о человеке? Снова всплывет на поверхность самый безответственный лиризм бездны, вечный позор для всех, кто верит в человека. Помни о такой возможности». Уверенность говорит: «Я помню о такой возможности — и через бездну шлю свой привет тем, кто придет потом, в чьих сердцах еще прочнее утвердится любовь к хорошеющей земле и к роду людскому, подъем которого не знает предела. С каждым падением в бездну сердца будут тверже и тверже. Лучшие пропагандисты разума — его противники, жестокость и горе. Где они, завоевания меча? Какая держава обретала плодородие кровью? Они омертвели, они мертвы. Прочно лишь то, что завоевано духом. Превыше всего литература, создание ее — человек…» Мудрость говорит снова: «Если все это и верно, кто разглядит твой труд через огромные дали времени? Конечно, такая возможность не исключена, мельчайшее зернышко может пустить ростки. Но разве это причина для гордости? Для страданий? Для борьбы? Ведь даже сегодня, когда тебя видят и слышат, тебя не знают. Ты самый знаменитый человек эпохи, как же тебе избежать непонимания с ее стороны? Защитники твоих последних книг называют первые твои книги безнравственными, поклонники первых ни во что не ставят последних. Кто оценивает все твое творчество в целом, говорит, что сначала ты писал хорошие романы, которые не представляли собой хороших поступков, а потом совершал хорошие поступки, но они не выражались в хороших романах. Современники и в самом деле еще не знают, что писатель есть некий постоянный темперамент и что, однажды его признав, отступаться от него несправедливо. И тогда, когда с тобой соглашались, и тогда, когда тебя ненавидели, с тобою не было никого, кроме твоего безошибочного «я». Твоя манера видеть и жить принадлежала только тебе и с тобою умрет». Уверенность отвечает: «Нет. Не обращай на это внимания. Твой метод был методом самой эпохи. Грядущие поколения будут меньше тебя читать, но лучше знать, связывая твое имя с образом своего предшественника — одного из хороших людей, которые уже тогда искали в правде счастья для всех. И тебя спасет любовь, дыхание вселенной, прошедшее через твою грудь. Погляди, уже сегодня, когда молодые относятся к тебе с неприязнью, один из них примыкает к тебе; его способ искать красоту чужд твоему, и все-таки он хочет тебе сказать, что снова понял, как ты велик. Через двадцать лет после твоей смерти, может быть, через пятьдесят, озарение придет ко всем…» И опять мудрость, тише и с болью: «Но разве правда, что твой труд — это одна земная поэма? Она многочленна, в ее ранних частях предостаточно земли, а в последних, пожалуй, одна только идея. Ты, может быть, однажды лишь и достиг совершенства». Уверенность: «Для одной жизни достаточно». Мудрость: «Взгляни на дело со стороны, словно речь идет не о тебе. Вот художник, он пришел с юга некиим завоевателем, он силен чувственной силой, он желает созидать и потрясать. Из самой этой душевной полноты и теплоты родится идея, которая крепнет, становится деспотична и подавляет собой плотскость произведения. Куда девались яркость сцен, захватывающий поток картин, кипение жизни? Забредши в глубокие дебри скудной страны, постарев и устав, художник оглядывается назад. Он начинает сомневаться: не было ли настоящим его произведением только то, что родила молодость? Но он уже далеко забрел. Неужели же в стране духа он не сохранил прежнего чувственного обладания жизнью? Только оно делает мысль совершенной, абстрактным мыслителям это невдомек. Но художник, который это отлично знает, уже не может этого доказать. Погляди, вот куда тебя завело». Но тут уверенность: «В таком случае мужайся, твоя судьба — признак