Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

всех почти одинаковы. Максимальная полнота жизни приносит максимальное счастье. Мы затем и существуем, чтобы распространять жизнь; каждое ваше зачатие возвышенно, священно и может оказаться решающим… Несколько лет назад на другом конце Европы не менее великое сердце проповедовало умерщвление всякой жизни — во имя любви и духа, ради которых Золя выступил с проповедью плодовитости. Он был тогда очень одинок, но зато жил его далекий брат Толстой.

Но стоило ему оторваться от труда во славу человечества, увидеть вокруг себя английскую деревушку и снова, по-прежнему одинокому в своих странствиях, издалека пережить кризис, подавивший его страну, — какой неодолимой показалась пропасть между этой действительностью и его мечтой! Когда еще дойдет книга до народа, для которого он писал. Скольким, может быть, еще более ужасным катастрофам суждено случиться, прежде чем отказ от продолжения рода будет признан тягчайшим злом? Некогда он обладал влиянием, не имеющим себе равных, и все-таки одухотворение увело его настолько далеко от соотечественников, что определенные национальноисторические события обособили его, словно врага.

Чтобы войти в доверие к народу в бурные и потому убежденные в своем величии эпохи, нужно одарять его шедеврами, и только. Рекомендуется кричать ура! Не худо также поставить пьесу, в которой размахивают знаменами. Золя, наверно, помнил, как однажды ополчился против засилия патриотически благонадежных бездарностей, бушевавших на некоторых сценах и в сравнительно спокойные времена. Теперь, во времена бурные, вся страна стала патриотической провинциальной труппой. Долой тех, для кого преклонение перед саблей не есть еще национальное величие. Теперь ищут червоточины во всем его творчестве: конечно же, оно с самого начала таило в себе подвох и опасность. Подкапываются и под него самого: настоящий ли он француз? — измышляя какие-то истории, порочащие его отца, давно умершего. Золя прошел все испытания, какие выпадают на долю человека, рожденного, чтобы уважать факты, и вынужденного вдруг научиться их презирать, презирать в корне, презирать все, ныне сущее, все, что не скрыто благодатной дымкой прошлого или будущего, все, о чем не дозволено мечтать, на что запрещено надеяться. О, свой народ никто не презирает, он вечен, он знавал времена, за которые мы ему благодарны, и он будет велик, когда от ничтожного поколения, по воле случая нам современного, не останется на земле и следа. Но это ничтожное поколение случайных наших современников как раз и поставляет нам ближайших, наиболее пригодных для наблюдения представителей рода человеческого. С духовным обликом своего поколения мы связаны тысячекратно. Совершенствовать и возвышать этот духовный облик мы тысячекратно обязаны. Они хотели его изолировать! Несчастные, они дерзнули заклеймить его как отщепенца, — а сами обречены нести его клеймо. Если только народу его суждено будущее, то определено оно в известной мере и им, Золя. Он оставит этому народу больше, чем взял от него. Долго еще после смерти Золя его черты будут считаться национальными, а без него они бы таковыми не стали. Он имел право думать: через меня ваш национальный характер станет много самобытнее, чем нынче, я заранее живу той жизнью, которая вам предстоит. Это я-то отщепенец? Люблю ли я родину или нет, я — это она сама. То, что я сейчас изолирован, изгнан и молчу, это великий знак, и моя страна, к чести своей, сама его подает. Не без сопротивления со стороны лучших своих сил претерпевает она деградацию в первобытное состояние, ныне ей уготованную. Пусть заступники и адвокаты деградации, ее теоретики, пропагандисты и ратоборцы попробуют постоять за себя позднее; сейчас им это куда как легко. Их убеждения не требуют от них ни ухода в изгнание, ни немоты. Более того, наше изгнание и наша немота идут им на пользу; только их голоса и слышны, это для них самый благоприятный момент. Следовало бы к ним приглядеться: не те ли это люди, которые и вообще-то чуяли всегда свою выгоду? Разве эти писатели выступали когда-нибудь борцами? Не было ли у них такого свойства — во всем, что ведет к власти — власти над людьми и вещами — усматривать пользу, не исключая и пользы собственной? А если им сказать, что они своими руками создали чудовище, каковым является нынешняя действительность, что они сами насадили предельную гнусность и ложь — ибо всегда с изящным сомнением относились к таким грубым понятиям, как правда и справедливость? Мы были слишком терпимы. В крайних обстоятельствах — нет, мы думали, что они и в крайних обстоятельствах не сделаются предателями идей, предателями людей. Теперь они сделались ими. Вместо того чтобы стать впереди народа и повернуть его назад, они увиваются сбоку и подбивают его на всякие несправедливости. На них, идеологических приспешниках, лежит большая вина, чем на самих правителях, которые лгут и нарушают законы. Для правителей творимая ими несправедливость остается несправедливостью, они не оправдывают ее ничем, кроме собственных интересов, приравнивая последние к интересам страны. Вы же, лжецы-идеологи, выдаете за право произвол, допускаемый народом, совестью которого вам пристало бы быть… С гневом и болью порывал Золя с теми, кого он, несмотря ни на что, считал себе равными. Медлить и откладывать не приходилось, настал час решительной проверки, обязывавшей идеологов четко и окончательно размежеваться, чтобы одни выступили в роли победителей на час, а другие — борцами за вечные ценности. Доселе казалось: товарищество избранных — и вдруг все черты обозначились резко, там смерть, здесь жизнь. Честные умы, которые не хотят клеветать на свое время, потому что верят в вечность, теперь с нами, они — наше утешение и подспорье, если даже прежде и не были в числе наших друзей. Анатоль Франс казался непримиримым противником Золя, он преследовал его талант, превратно толковал его внутренние побуждения. Но приходит час безошибочной проверки, и сразу же сердца узнают друг друга, чистые сердца, предпочитающие не дожить до хорошего будущего, чем жить в плохом настоящем; правдивые сердца; человеческие сердца.

Осужденный на молчание изгнанник, Золя отделял суетное от вечного: отделял в первую очередь в себе самом. Он сознавал, что беда капитана Дрейфуса, возможно, была на руку ему, Золя. Когда дело стало достаточно громким, он вполне мог предполагать, что победит, победит скоро, без особого урона и слишком тяжелых жертв. Так победил Вольтер, защищая память Каласа{66}. Золя хотелось, чтобы и его собственная слава, основанная покамест только на поклонении читателей, служила источником вдохновения в будущем. Он мечтал, чтобы его знали простые сердца народных глубин; к ним рвалось его собственное, освобождавшееся от книг сердце. Они могли бы вознести его бог весть как высоко. Да, его средиземноморская