Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

насытилась, как его; то, что придавало этой борьбе широкий резонанс, находилось в нем. На него прежде всего взирали народы, наблюдавшие за моральными боями во Франции с таким волнением, словно это их собственные бои, только сами они на них не решились. Его поступок, как книга с его именем на титульном листе, принадлежал миллионам.

За это он понес строжайшую ответственность и поплатился больше, чем кто-либо. Того же 13 января, когда было напечатано его письмо к президенту, Палата решила предать его суду. Военный министр, один из обвиненных им генералов, выступил в роли истца, предусмотрительно ограничив свою жалобу пятнадцатью тщательно продуманными строчками. В течение пятнадцати судебных заседаний Золя стоял перед присяжными, и когда он к концу процесса обратился к ним с речью, он заранее знал, что они признают его виновным. Сам председатель Совета министров в публичной парламентской речи вменил им это в гражданский долг. Другим средством давления на их совесть были манифестации перед зданием суда, на улице, где обвиняемого и его друзей, едва он появлялся, осыпали оскорблениями и угрозами. Подкупленное реакцией отребье в содружестве с членами клерикальных корпораций изображало народную стихию, причем полиция вмешивалась всерьез лишь в тех случаях, когда не оставалось никаких сомнений, что только своего рода побоище может спасти обвиняемого от справедливого народного гнева. Присяжные, глядя на это, несомненно испытывали чувства, определявшиеся их собственными интересами. Золя сказал им это в лицо. Он не стал распространяться насчет обвинения в предательстве армии. Некогда он написал: «Война и так слишком серьезное, слишком ужасное дело, чтобы она вдобавок еще терпела ложь. Я глубоко убежден, что если бы опять началась лжепатриотическая болтовня, то нас бы опять побили». Сидевшие перед ним присяжные как раз и закоснели в лже-патриотизме, сквозь толщу которого к ним не пробилась бы никакая идея, никакая правда; поэтому следовало напасть на них самих. Он сказал им сначала, что они — сердце и разум Парижа — конечно, не верят ни единому слову нелепых басен, распространяемых о нем, Золя, и об его деле. Они просто намерены соблюсти свои законные интересы, которые, разумеется, представляются им интересами всей нации. Доходы падают, согласился он, дела вести становится все труднее, того и гляди, разразится катастрофа; на их лицах написана решимость, с которой они сюда пришли — положить делу конец. Ибо что значит один невиновный на Чертовом острове в сравнении с интересами большой страны. «Если вы признаете меня виновным, значит ваш вердикт основан на желании, чтобы снова наступил деловой подъем». Он говорил с этими судьями из народа страстно-беспощадно, так никто еще не говорил ни с народом, ни с его заправилами. Пусть не думают, что у них есть какие-то улики! Признав за ним вину, они его только возвеличат! «Похож ли я на продавшегося негодяя, на лжеца или на изменника?» И он не убоялся, несмотря на их скудоумие, сослаться на свой подвиг, на свои сорок томов, миллионами уст прославляющие Францию. А они, что совершили они?

Его осуждение, ими уже предрешенное, только углубит кризис и поставит под вопрос престиж Франции во всем, что касается честности и гуманности. Правда же неудержимо шагает вперед. Ее знают даже те, кто его обвиняет. И все-таки он приносит им присягу. «Дрейфус не виновен, клянусь вам. Ручаюсь своей жизнью и своей честью». Он повторял эту клятву, всякий раз ее усиливая. «Клянусь всем, чего я добился». Своим именем, своим трудом. «Пусть все рухнет и сгинет, если Дрейфус виновен. Он не виновен». Произнося это страшное заклятие, он поднял глаза, отведя их от листка с текстом речи, и, должно быть, увидел не одно смущенное лицо. Его голос, привыкший молчать, в то время как жизнь, созданная им, Золя, шумно текла рядом, его голос был слишком слаб, чтобы передать всю страсть его души; до слуха доходило лишь приглушенное эхо. В его близоруких глазах, в морщинах этого башнеподобного лба могущество и вечность идеи получили лишь бледное, расплывчатое отражение, да и то на какой-то ничтожный миг. И в то время как он жертвовал всем-всем, у слушателей разве только едва мелькнула пугливая догадка, что перед ними идея. Так вот и приходит к людям идея. Но свет продолжает гореть, и они тут же снова видят действительность, свою так называемую действительность, и все становится на свои места… Золя осудили.

Он обращается в кассационный суд, который отменяет приговор; ему снова предъявляют обвинение, на этот раз на основании всего только трех строчек его письма, и снова осуждают. В тот же вечер, чтобы приговор не был ему доставлен и не вступил в силу, он уехал в Лондон. Это был тактический ход, ему и его единомышленникам следовало остаться хозяевами положения и продолжать свое дело до тех пор, пока не разразятся новые события. Но это было и самым тяжелым бременем, которое он на себя взвалил — изгнание и подозрение, будто он бежал от тюрьмы. Он удалялся в темную ночь, глядел, как гаснут огни его родины, и думал, что вот ему пришлось и бежать, потому что хотел видеть ее честной и справедливой. Скрываться в чужой стране, мириться с курьезами, возникающими из-за незнания языка, уклоняться от любопытных, прозябать в молчании — таков отныне фон его одиноких раздумий, глубокой боли отверженного, для которого вести с родины звучат отголоском ужаса и безумия. Он ждет неведомого случая, который призовет его домой; полагает, что он наступил, когда один из преступников, бывших в числе его, Золя, врагов, кончает жизнь самоубийством; снова ждет, но ждет с ужасом. Он работает. Так как он не смеет действовать, лишен голоса и вынужден влачить свои дни в забвении; он, творя, борется с небытием, которое надвигается, чтобы поглотить его, поглотить правду и человека, — борется со всей душевной страстью за права жизни. Притчей, не вмещающейся в рамки действительности, выходит из-под его пера «Плодовитость»{65} — мечта о беспредельной полноте жизни, зов к жизни, которую сводят на нет, расточают и убивают в зародыше люди. Они скупы, у них нет веры, они мнят, что избегнут страданий, отказавшись от продолжения рода. Да будет им известно, что неверие уже есть немощь. Имейте силу заселить все еще пустующие части земли! Никакой прогресс человечества немыслим без перенаселенности! Столпотворение страждущих встряхнуло народы, и они завоевали правду и справедливость. Из плодовитости — цивилизация. Из нее же в будущем и равенство; ибо народ может быть счастливым только при демократическом укладе, когда нравы просты, а условия жизни у