Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

уже не только слепой порыв пролетариев и не только месть какого-то нигилиста; появился некто, умеющий привести в систему предстоящее человеческое счастье. Оно вполне могло бы предстоять; система как будто лишена пробелов, это сама мечта наяву, блаженный город, к которому люди стремятся уже столько веков. Притом это роман о деньгах, о кратковременном величии биржевого корсара, о бурной вспышке на беспредельном фоне апофеоза империи, как нельзя полнее в ней воплотившегося. Но «всякий раз, стоит мне теперь углубиться в тот или иной материал, я натыкаюсь на социализм». На возможность счастья вопреки всему, счастья по ту сторону катастроф. Человечество создано для катастроф, слишком уж оно любит жизнь. Мужайтесь! Деньги приводят к крахам, как этот, к позору и беде, как эти вот — и все же создают жизнь. Возьмите любовь: сколько ненужной грязи, а не будь ее — и миру конец. Жизнь хочет, чтобы ее любили, хотя она зла и жестока. Путь человечества ведет к чему-то прекрасному, к чему-то очень веселому — но через катастрофы. Придя к этому заключению, Золя восклицает: «Оптимист — о, всей душой! — и враг тупого пессимизма, позорной неспособности желать и любить». Даже «Человек-зверь» не помеха этой крепнущей силе надежды. Там царит первобытное зло; но его существование представляется безумием. Чувствуется, что вся эта извращенность, весь этот рабский бунт низменных инстинктов — нечто преходящее, мрачный эпизод на блестящем пути к вершинам, по которому шествует человечество. Да, нам грозят безумие, растление и все смертельные опасности нашего сосуществования. «Если я упорно держусь узких канонов позитивизма, то лишь потому, что они — надежная защита от пустой игры ума». Научно мыслящий ум — великий обновитель, залог будущего и предвестник здорового рода людского. Будьте правдивы, и вы будете жить! — обещает уже «Разгром». А замыкает круг великого труда «Доктор Паскаль», врач и ратоборец науки. Вечное возобновление жизни, которой он служит, надежда на будущее, на постоянные усилия работающего человечества — вот конец. Это не конец, «Мне казалось смелым заставить ужасную семью Ругон-Маккаров, когда история ее уже завершается, родить последнее дитя, незнакомое дитя, может быть завтрашнего мессию. Мать, кормящая ребенка, — разве это не образ спасенного и шагающего вперед мира?»

Мир шагает вперед, а труд закончен. Что же дальше? Труд двадцати трех лет, начатый в юности, пусть переросший первоначальный замысел, но все же тот самый труд, в который ушли твои корни, теперь от тебя отделился, в пятьдесят два года продолжай путь один. Куда? Его чествовали. Самый факт окончания столь огромного труда не мог не впечатлить. На банкете, после выхода в свет последнего тома, один из друзей сказал: «Радуйтесь, дорогой и достославный друг: находясь в расцвете своего гения и будучи в силах создавать новое, вы уже воздвигли себе высочайший памятник. Людей моего возраста он сначала изумил, а затем нам пришлось в восхищении склонить перед ним головы. Источником изумления, а еще больше — радости духовной он и останется для людей всех времен». Но от торжественного сознания завершенности труда он внутренне как нельзя более далек. До окончания работы он не раз подумывал, что умнее всего будет потом вообще перестать писать, выключиться из литературы, начать другую жизнь, а эту считать исчерпанной. От работы он уставал, а последнее время уставал непомерно. На исходе пятого десятка старый труженик стал сомневаться — хорошо ли он распорядился своей жизнью. Не была ли она мученичеством, не стоившим многого, чем он ради него поступился? Да, — признался он тогда, — при виде молоденькой девушки, вроде вон той, я не могу удержаться от мысли: «Не лучше ли это, чем книга?» Глубокая тревога; и в этом смятении, вызванном опасным его возрастом, теперь, к концу труда, к нему возвращаются нервные страхи, отметившие начало. Испытать что-то новое! Прежде ему хотелось быть свободным, чтобы писать для театра. Теперь он свободен, но всякий раз, как он приходит в театр, ему претит плотскость изображаемого, насилие над мыслью. Он хотел бы писать об идеях; уже в «Докторе Паскале» его привлекает, пожалуй, только то, что здесь можно удовлетворить страсть ума. Но вот по приезде в Лурд, в тумане, из которого должен выплыть новый замысел, намечаются первые более или менее четкие контуры. Обстановка была скверная, он собирался уехать, но «вид этих больных, этих увечных, этих умирающих детей, которых несли к каменному идолу, этих тел, распростершихся по земле в молитвенном экстазе! Вид этого религиозного города, возникшего в галлюцинациях четырнадцатилетней девочки! Вид этого мистического города в век неверия!» «Да, — сказала госпожа Золя, — это было колоритно». Он вспыхнул: «Дело не в колоритности. Взбудораженные души — вот что нужно здесь показать». В этом и заключалась суть дела. Прежде он начинал с изучения материала; ныне он во власти неосязаемого. «Романы! Вечно одно и то же!» Есть в романе о Лурде и широкая картина больного, исступленного и опустившегося человечества, причем написанная с прежним мастерством. И все-таки это только начало исследования мышления. «Три города»{63} — в такой же мере исследование мышления, в какой «Ругон-Маккары» — исследование жизни.

Научное мышление — как влияет оно на мир? Где находит благоприятные для себя условия? Какие силы ему противодействуют? В каком отношении находится оно к возрождению веры, приводящему теперь, в 1892 году, к мистицизму — в литературе и еще кое-где?.. Вот Лурд, темное колдовство старинной веры, модернизированное и падшее до спекуляции болезнью, грязью, нищетой, обмениваемыми на деньги в этом банке невежества и надежды. На что надеяться здесь тому, кто ищет правды? Глубокое сострадание, кажется, единственный мост. Пусть у нас будет все, как в опере — красочно-гиперболичные сцены общего бедствия, процессии молящихся о чуде, омовение измученных душ в грязной, протухшей воде. Высокий лиризм сострадания — вот что такое Лурд. Рим — нечто меньшее. Ему платит дань нищета; Ватикану паки и паки нужен такой Лурд. Между тем Ватикан безучастно пребывает в отдалении, его дело — сторона. Правдоискательство не оборачивается здесь страданиями и экстазом, здесь — власть. Священнику, ратующему за правду, папа отвечает: «Наука должна быть служанкой религии». Правда и власть — враги. У правды на земле только один приют — новейшая демократия. Париж, отворись! Поскорей, ибо на сей раз у нас нет времени на двадцать томов, покажи клокочущий свой котел, этот взволнованный люд, немудрящий, страстный, ужасный, но взволнованный и потому родящий мысль. Разрушение созидает! Рука, собиравшаяся сделать бомбу, создает научный прибор. Из множества жестоких битв эгоизма в конце концов родится любовь, идеал будущего человечества,