Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

поэтов. Они писали ему с вдохновением, а он умел отвечать вдохновенно, — стихи на случай! Дюма-отец писал на конвертах своих писем: «Виктору Гюго. Океан». И, кроме всего прочего, у Гюго было лестное право высказывать свое мнение по поводу всех этических вопросов, волнующих мировое общественное мнение. Гюго стал вторым Вольтером, а жизнь на острове, затерянном среди океана, придавала ему особое величие. Без его вмешательства не обходилось ни одно событие мирового значения.

Да, все это так. К тому же прожить девятнадцать лет в изгнании — это свидетельствует о сильном характере. Он олицетворял позицию буржуазии и думал даже, что олицетворяет позицию народа. Он исполнял свой долг и отказывался от многих соблазнов, убежденный, что смысл жизни не во временных преимуществах, а в постоянной устремленности в будущее. Подобным образом чувствует каждый класс, у которого есть будущее, — его поэт только выражает это чувство. Буржуазная Франция, с удовлетворением принимавшая благословение империи и наслаждавшаяся им, преклонилась перед изгнанником, считая, что он и есть воплощение ее лучшего «я».

Вторая империя казалась безмятежной эпохой — небо над ней весело сияло, жизнь напоминала игру, была чем-то легким, парящим, чем-то в одинаковой мере благоприятствующим легкомыслию и высоким проявлениям духа. Эпоха эта казалась неповторимой: это был исторический момент, когда буржуазные этические нормы уже сложились, но еще не стояли под угрозой. Своим гордым изгнанием поэт завершил самосознание эпохи. Он навсегда остался человеком своего времени, он был для него напоминанием об его истине, он был его оправданием, ибо и он принадлежал ему. Он исполнял свой долг.

Чтобы не быть совсем одиноким, Гюго старался в своих произведениях установить как можно более тесную связь с народом и временем, и это человечески понятно. Только на скалах Джерсея он стал социалистом. Роман «Отверженные», который он там написал, «льстил Сен-Симону, приверженцам Луи-Филиппа и даже трактирщикам», — говорит возмущенный Флобер, который, однако, так восхищался другим романом Гюго, «Собором», что во впечатляющей силе этой книги видел неопровержимый признак гениальности ее автора. Пропала ли эта сила? Нет, но тот, кто одинок, тоскует.

Гюго страдал от своего тщеславия, но, хотя оно и делало его смешным, был бессилен себя изменить. Он пережил величайшее горе, когда погибла его дочь. Но только на острове Гернсей он научился страдать от самой жизни, — вопреки оптимизму, присущему его здоровой натуре, и вере в бога, которую он сохранил до конца своих дней. Как это всегда бывает, Гюго вытеснили те, кто восторжествовал в жизни. Он приблизился к бедным, и не только в своих книгах. Он стал благодетелем их детей. В его доме всегда жил какой-нибудь собрат по профессии, которого заставили покинуть родину не убеждения, а несчастья.

«Да будет благословен отверженный», — писал он, и эти слова выражали его любовь к невинным созданиям природы, его веру в их доброту, веру, смягчавшую его одиночество. Но прежде всего он искал человеческой близости. Теперь он писал не только ради славы, но и ради этой человеческой близости. Он был осчастливлен невиданным успехом своего романа. Он воскликнул тогда: «Между мною и людьми есть живая связь, мы любим и понимаем друг друга!»

В изгнании он приобрел не только этот взгляд на мир. Страдание внутренне обогатило его. Оно расширило его горизонты, сделало его мысли более значительными и простыми. История стала для него более человечной, человек — более реальным. Работая напряженно, с крайней требовательностью к себе, он завершил там свою замечательную книгу стихов «Размышления» и свои самые сильные стихи из «Легенды веков».

Он стоял на вершине жизни. Поэт, в творчестве которого Франция, известная своими общественными интересами, видит свое отражение, поэт этот провел два решающих десятилетия своей жизни в одиночестве. Он ждал. Действительно ли он ждал? Империя, казалось, становилась все более могущественной, все более блестящей. Потом она рухнула под напором врага. Ее победила не идея, не сила идеи республики, а чужая мощь. Такой бывает победа. Старый изгнанник мог, наконец, не уронив своего достоинства, вернуться на родину. Но страна была занята врагом. И все же поэт не стал терять ни минуты. Первого сентября был разбит Наполеон{84}, пятого сентября Гюго приехал в Брюссель, подошел, к кассе и дрожащим от волнения голосом спросил билет до Парижа. Потом он, сам того не замечая, достал свои часы. Итак, этот длинный период жизни был завершен.

У человека, который отправился в изгнание, были длинные прямые, еще совсем темные волосы. Выражение целеустремленности придавало твердость его резко очерченному бледному лицу борца, бороды у него не было. Назад вернулся бодрый бородатый старик, у которого на ближайшее время не было необходимости бороться, ибо мир добровольно склонился перед ним. Если бы мир не склонился, он, как и прежде, вступил бы в борьбу, чтобы покорить его. Боевого духа Гюго хватило бы надолго — ему не было еще семидесяти лет. Настало время собирать урожай: почести, праздники, чествования со стороны народа и официальных учреждений — все это утверждало его в ранге первого человека в стране, героя и оракула республики. В новое время никто еще не знал такого признания. Гюго ничего не упускал. Чтобы присвоить ему высшее звание — кавалера ордена Почетного легиона, его хотели сначала произвести в командоры, а неделю спустя — в кавалеры Большого креста. Нет! Все сразу или ничего.

Дело дошло до того, что все эти почести даже надоели ему. «Опять эти политики! — сказал он одному из своих друзей. — Не устроить ли нам небольшой заговор, чтобы вернуть бонапартистов? Тогда бы мы опять отправились туда, ну да, на остров, и опять работали бы вместе, не правда ли?»

Однако монархическая реакция, возглавляемая маршалом Мак-Магоном{85}, вновь заставила его негодовать. И в этом негодовании не было раздумчивой иронии, какая бывает у мыслителей. Он приходил в ярость, словно рабочий-революционер. Он, чувствовавший, как народ, и боровшийся, как народ, теперь должен был из-за монарха потерять свое право быть всем.

Терпение, старик! Тебе, который так привязан к жизни, она воздаст за все. Тебя ждут небывалые похороны. Твой гроб будет стоять под сводами Триумфальной арки. Никогда еще этой чести не удостаивался человек, величие которого заключалось в слове. Часами будет тянуться бесконечная процессия, провожающая тебя в Пантеон. Море людей вокруг, твой народ.

Правда, завсегдатаи аристократических клубов, глядя на похоронную процессию со своих балконов, не снимут шляпы перед твоим гробом, потому что за ним не идет священник. А тебя ведь мог бы провожать архиепископ. Кроме того, будут говорить, что республиканские власти устроили тебе