Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

одновременно и верим и не верим. Этот болезненный невропат, когда нужно, стряхивает с себя всякую хворь и делается здоровее здоровых, его здоровье — самого высокого свойства. Его близорукие глаза, неустанно разглядывающие все, что может сослужить службу, видят острее большинства других глаз. Все его чувства, с присущей им неподкупностью, заставляют его быть правдивым, вменяют ему правду в непреложный закон. Если бы ему вздумалось положить слишком яркие краски или, в угоду неодолимому порыву, что-нибудь огрубить; пожелай он стать напыщенным и пошлым, чем приобщился бы к моде, и только — правда не даст ему пойти неверным путем. Правда, душа его работы, порукой тому, что на долю работающего счастья выпадает не меньше, чем страданий. Как твердо стоял он, этот человек, с правдою в сердце и с силой, способной ее провозгласить, в мозгу! Как твердо стоял во времени, уверенный в нем так же, как в своих двадцати томах, в которые она беспрекословно вошла — сама природа, рассмотренная сквозь призму темперамента. Счастливое место для наблюдателя — стык романтики с наукой, романтика остается невредимой, но она служит только формой выражения, только средством воздействия, зато научный дух молод, вездесущ и силен, как никогда в будущем. И вот из документов, дававших ему все — план, характеры, действие, — он создал действительность, которая принадлежала только ему, — однако время приняло ее, оно подтвердило его правду! Почему? Он мог написать величайшую поэму материалистического века, «Земля», и она могла оказаться мертворожденной, потому что в его городе, в его стране большинство людей не видели, что происходит. Он мог бы разглядеть становление империи, «Карьера Ругонов», и в этом становлении задатки ее конца и все-таки творить в стране, где выводов не делают, где рутина половинчатости неодолима и где действительность никогда не подтвердила бы его правоты и никогда не позволила бы написать еще и «Разгром». Но совершенное призвание к выполняемой работе и абсолютная собранность во имя ее, по-видимому, означают, что в данном случае задание дано самим временем, и уже являются гарантией счастливого исхода. И потому он узнал счастье, счастье было в труде, счастье было даже в страданиях. Он всегда считал себя храбрым человеком, ибо во всем оказывался прав, а храбрый человек — это счастливый человек. Серьезные страхи, серьезные опасности неминуемы, он знал, что они по-прежнему ему уготовлены; но на вершине жизни с ними как бы свыкаешься и даже среди хищных зверей чувствуешь себя не так уж скверно. «Я произвожу, и я здоров». Это был уже не тот глубоко беспокойный, словно снедаемый скрытым недугом Золя, который на людях в изнеможении падал на стул и заявлял, что счастья не существует, в то время как имя его гремело в мире. Жизнь, которую он так страстно праздновал трудясь, порою бывала хороша и тогда, когда он просто ей отдавался. Его дом, заработанный дом в Медане, непрестанно разраставшийся, являл собой образец неразборчивости большого труженика в отношении плодов своего труда. Причудливые безделушки и дорогой хлам; гербы всех городов, где проживали его предки — в бильярдной; кабинет — как храм, невероятной высоты и настолько средневековый, что показался пораженному Флоберу комнатой святого Юлиана Странноприимца; в сумерках автор «Жерминаля» играл на фисгармонии. Тип разбогатевшего буржуа получался в данном случае по причине безвкусицы гения. Ему хотелось современного, но красивого, хотелось красивого, но ясного и определенного, и потому как воплощение такого идеала ему понадобилась машина из алмаза. Впрочем, деньги он ценил прежде всего как средство удовлетворения своих прихотей; он не определял их стоимость трудом, которым они заработаны. Все блага жизни существовали только наряду с работой, только в ее тени, большего они не стоили. Славная женщина, ему принадлежавшая, шагала за ним так тихо, как ему требовалось, по длинной дороге, которую он себе прокладывал. Он не думал, что прокладывает ее только для себя, он верил, что за ним последуют многие, что его сменят такие же «натуралисты», как он сам. Дружба всегда оставалась для него тем чистым союзом, каким она была когда-то, в дни юности; она никогда не превращалась в соглашение на основе взаимной выгоды. Робкий с людьми, ибо в их ценности он был убежден точно так же, как и в своей, он всегда рассматривал всякое сближение как серьезный шаг. Дружба имела вес подлинной любви. Флобер, еще здравствующий Гонкур, Доде и Золя — доверие и прямодушие. Не закосневшие индивидуальности, каждая из которых договаривающаяся держава, а честные соратники. Таковы во всяком случае его лучшие воспоминания о литературной жизни того времени, когда они сиживали вместе, когда мысль одного сталкивалась с мыслью другого, давая ей толчок к длительному движению, причем каждому было ясно, что в сущности они едины. Флобер умер, Доде стал подозрителен, полувраждебен; в утешение осталось несколько преданных ему сверстников, да еще молодые. Пусть они приходят к нему равноправными друзьями, не как к неприкосновенному мэтру, а как к товарищу, который служит примером. Большой человек, может быть; но большой человек — демократ! И вот, как и в далекие времена юности, у него нашлись подмастерья, с которыми он собирался сообща работать, нашлись единомышленники, которых он считал стойкими, он жил, излучая тепло, и любил потому, что был богат. Затем кое-кто от него отдалился, у других иссякли силы, а иные и вовсе ему изменили. Даже Эккерман умирает, славный Алексис{60}, преданная душа, которая всегда была с тобой, в которой столько силы. Под конец — один, полководец без войска; и все-таки его имя, это имя из двух звонких нот, словно приближающийся трубный звук, все громче возвещает о том, чем он сейчас занят, возвещает, что он живет. Второго такого имени нет, век не знает никакой другой славы, созданной трудом и равной этой. Его сочинения, все вышедшие из его комнаты тома, миллионами расходясь по земле, по всей земле, утверждают над ней самую высокую власть, какая только возможна, — труд. Отгороженный от мира стенами комнаты, и все-таки у него на виду, Золя любит свою власть — а любит он ее больше всего на свете за то, что она означает власть труда, возвышение работающего человечества. Зная, что он одной с ним плоти и крови, Золя однажды, когда увидит его в опасности, пожертвует ради него всем своим достоянием. Во имя правды, одухотворившей его труд, он будет спасать демократию. Его поступок будет завершением труда всей его жизни. Труд принес ему борьбу, идею, успех, страдания и счастье. Он принес ему. власть. Он же принес то, что