Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

описания сельского праздника, самого удачного места в «Мадам Бовари», появляется старая служанка, чтобы получить свои двадцать пять франков, — все то, что она заработала за долгие пятьдесят четыре года службы, единственная фигура, на которую с любовью и признательностью взирает Флобер. Вот она, сгорбленная, с лицом, высохшим, как яблоко, с опущенными руками — «робкими свидетелями некогда перенесенных ею лишений». Отрешенно неподвижная, бессловесная, мирная, как те животные, в обществе которых она находилась, не грустная, не растроганная, «стоит она, сама этого не сознавая, перед этими широко рассевшимися буржуа, как немой укор, как олицетворение полувекового подневольного труда». Такою изобразил он ее впервые двадцать лет тому назад. Но сейчас наступило для нее время спуститься с подмостков и выйти из членов жюри, потерять свои строгие контуры, обнажить язвы своей души. Старая служанка Фелисите{41}, прожившая всю свою жизнь под началом хозяйки, брошенная некогда возлюбленным, а затем и детьми дома, к которому ее привязывает потребность в нежности, смешная в своем странном стремлении к любви, излившейся полностью в конце концов на пестрое чучело попугая, который перед смертью сливается в ее представлении со святым духом. Кто же тогда тот старый отшельник, которому любовь не приносит ничего, кроме горечи, переживший всех тех, кто некогда заменял ему близких, взирающий перед смертью мистическим духовным взором на парящее над ним, наполовину изъеденное молью, но все же сверкающее изумрудом и пурпуром чучело-искусство? Это Флобер.

Но окончив страницы, написанные им быстрее каких-либо других, он уже не может показать их Жорж Санд, он лишен возможности поцеловать ее руку в благодарность за оказанное ею благодеяние: она только что умерла. «Добрую даму из Ногана» благословляет множество бедных: «Простая душа» — это ее самая большая жатва (но она уже ничего не узнает об этом).

Так протекала эта дружба. Две души пребывали рядом, одна, полагая, что в основе чувства другой заложено любопытство, другая же в уверенности, что в этом своем чувстве, так же как в каждом ином, она находила самое себя. Но разногласия отбрасывали их во враждебные лагери. То, что представляет из себя один, является противоположностью другого. Деятельность одного словно направлена против деятельности другого. Даже тогда, когда они ненавидят одно и то же или страдают от общей причины, устремления их различны. Но, несмотря на связывающую их необъяснимую странную близость, сомкнутые уста ни разу не выдают причину несходства. Из глубины их любящих душ никогда не подымаются эти слова, разве что иногда, невзначай, как невнятный лепет. Но стоит более сильному решить расстаться и сделаться строже, как более слабый пугается и одновременно чувствует себя осчастливленным. Неужели же он не останется одиноким и нераскрытым? Раздаются никогда прежде не высказанные слова, открывающие то, что их связывает. Это самое лучшее, что может один из них высказать другому. Для другого они могли бы прозвучать как отголосок его собственной человечности. Но другой их уже не услышит; крышка гроба захлопывается, и раздается безутешный плач.

ЧЕРЕЗ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Прошло пятьдесят лет со дня его смерти; слава его прожила пятьдесят лет вечности, которой он доверял. Это не мало. В действительности, значительно больший отрезок времени может решить, имеет ли автор право на столь же длительное существование, как и наша культура. Но для нынешнего поколения, ведущего счет времени более короткими промежутками, пятьдесят лет — это достойный удивления срок.

Дожил ли Флобер до наших дней? Вряд ли дожил бы, если бы он писал по-немецки. Здесь, в Германии, все очень быстро выходит из моды и отмирает. Осталось ли у нас что-нибудь в наследство от прошлого века? Разве читает кто-либо написанное вчера, разве не утратило оно в наши дни своей притягательной силы? Здесь охотнее всего занимаются генеральной переоценкой и предпочитают начинать сначала. Недавно прозвучала истинно немецкая фраза: «В моде ли еще Шиллер?» Во французской же прессе, напротив, можно встретить новейшие исследования о Корнеле. Современная французская литература не отказывается от своего прошлого; оно всегда остается там в поле зрения. Французский роман — это нечто единое, без пустот и развеянных мест. Когда говорят — Андре Жид, то, оглядываясь назад, видят вплоть до «Принцессы Клевской»{42}. Стоит произнести имя Мартена дю Гара{43}, и сразу же возникает все когда-либо написанное о буржуазном обществе. Среди трех основоположников романа буржуазной эпохи выделяется героическая фигура Бальзака и наиболее современного из них — Стендаля. Но святая святых романа — это Флобер. Правда, не ему, а Бальзаку удалось отобразить дерзкие и распутные черты завоевателя нового типа, проникшего во все сферы преобразованного недавним переворотом общества. Правда, не ему, а Стендалю принадлежит честь открытия того, что будут испытывать и мужчины и женщины по меньшей мере на протяжении одного столетия, перечитывая его произведения. Но Флобер зато, как никто другой, работал над стилем и техникой романа, принося им в жертву свое личное счастье, как будто именно в этом заключался его долг перед вечностью.

Уважение к самому себе, как творцу духовного, развивается у него в такой же крайней степени, как и у его современника Ибсена. Он был уверен, что никакая другая деятельность не может сравниться с его трудом, ибо она требовала от него приближения к совершенству того, к чему вряд ли стремятся другие. Он верил в законы красоты, звучавшие для него как божественные заветы; верил в то, что творения его увековечивают прекрасное. Увидев несколько колонн Акрополя, он почувствовал, что порядок фраз, слов и звуков может также создать неповторимую красоту. Романтик в глубине души, он принял на себя неромантическую роль отобразить современность в романе. Ему это удается, хотя и ценою жертвы — во имя добровольно взятого на себя тяжелого бремени. Сцены, люди и мысли должны быть динамичны и в то же время отображать пластическое величие античности. Это было достигнуто им в «Мадам Бовари». А «Саламбо» и «Искушение святого Антония» воскрешают звуки и лица древнего мира; они, эти мертвые, были вызваны к жизни заклинаниями искателя красоты, и восприятие их современниками придавало им еще большее очарование. Ничто так не подходит к Флоберу, как двустишие Платена{44}: «Тот, кто своими глазами взирает на красоту, уже приобщился к смерти».

Многие его темы следовали за ним через всю жизнь; существовал ранний «Антоний», а также юношеские варианты «Воспитания чувств». Он привык вынашивать в себе старые идеалы, предпочитая их, возможно, окончательному воплощению. «Воспитание чувств» — книга, созданная полстолетия назад, особенно захватывает правдивым изображением эпохи