Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

вслед за этим: «Как вы думаете, могли бы мы докатиться до этого, будь Франция во власти мандаринов, а не толпы, которая в сущности управляет ею?» И уже в августе: «Вид моих соотечественников вызывает у меня омерзение. Они заслуживают быть вздернутыми на одном суку с Исидором (Наполеоном). Эта нация заслуживает кары, и я опасаюсь, как бы она ее и в самом деле не понесла». Война — это позор, вызывающий содрогание всякого культурного человека, а к тому же еще выясняется, что поражение — это не меньший позор. Победа! Она никогда прежде не казалась столь желанной и недосягаемой. Он, по крайней мере он все еще остается верен презираемой династии. И потому невольно часть этого презрения переносится и на него. Правящая династия в какой-то мере связана с литературой. Это сила, с которой приходится считаться вюртембергскому голландцу и испанке{37}, правящим страной. Императрица Евгения обращается к посредничеству Флобера для урегулирования отношений с враждебно настроенной, по ее мнению, Жорж Санд, но в конце концов именно императрица оказывается той, которой приходится просить извинения. У нее не было намерения обидеть чем-нибудь гения. Один из принцев ужинает у Жорж Санд и принимает с ее друзьями участие в охоте. Зато другой принц заманивает в свой замок журналиста и стреляет в него{38}. Проявляемые время от времени авантюризм и полудикость высочайшей семьи вызывают презрение. И теперь даже победа отворачивается от них! Они свергнуты! Но можно ли этому радоваться? Ведь ясно, к чему это приведет: все это было уже раз пережито. «Ваше восхищение республикой огорчает меня. Как можно верить призракам в то время, когда нас побеждает чистейший позитивизм?» Она верит. Она уже успевает оправиться, распрямиться. «Это, быть может, наш последний возврат к безумию старого мира», «Через зло возникает добро», и далее: «В самый разгар бури я закончила свой роман». Она, оказывается, в состоянии работать! «Что же касается меня, — отвечает он, — я считаю себя человеком конченым. Мой мозг не в состоянии прийти в равновесие. Невозможно писать, потеряв к себе уважение». «Сердце мое разбито, меня угнетает звериная жестокость людей. Я убежден, что это для нас начало бесславной эры. У нас будут процветать утилитаризм, милитаризм, американизм и католицизм; католицизм в особенности! Вы сможете убедиться в этом! Война с пруссаками завершает французскую революцию и уничтожает ее». «Латинская раса гибнет». «Какой разгром!» «Чему служит наука, если народ, изобилующий учеными, совершает мерзости, достойные гуннов, и даже еще худшие, так как он совершает их холодно, планомерно, сознательно; и ни голод, ни страсть не могут их оправдать. За что они нас ненавидят? Не чувствуете ли вы себя придавленной ненавистью сорока миллионов людей?» И, наконец, как контрудар всему: «Бедный Париж, я считаю, что он держится героически!» И вот Флобер, облачившись в лейтенантскую форму, начинает обучать рекрутов и принимается снова за «Святого Антония», потому что «греки во времена Перикла занимались искусством, не зная, чем они будут питаться завтра». Он ощущает в своих венах клокотание крови варварских предков, призывающее его к сражениям, так же как и остальных буржуа. Он уже готов идти на осажденный Париж, разделяет иллюзии своего клана… Но ненадолго. Уничтоженный и пристыженный, он вскоре снова падает духом. «Я не прощу своим современникам, что они возродили во мне грубые чувства XII столетия». И затем: «Знайте же, теперь все будут думать только о том, как бы расквитаться с Германией. Любое правительство, чтобы оно из себя ни представляло, сумеет удержаться, лишь играя на этой страсти. Массовое уничтожение станет целью всех наших усилий, идеалом Франции!» Человечество деградирует. А парижские коммунары: «Что за ретрограды! Что за дикари! До чего же похожи они на приверженцев Лиги. Бедная Франция! Никогда не уйти ей от средневековья! Еще и теперь живы в ней средневековые понятия о Коммуне, представляющей из себя не что иное, как римскую муниципию». Милость снова выступает над правом: коммуна чествует убийцу, как Иисус, некогда простивший разбойников. «Республика вне обсуждений» звучит не лучше, чем «папа непогрешим».

Друзья впитывают духовное содержание этих дней насилия, и это воспламеняет их мысли, лихорадочно подстрекает темперамент, обостряет вдвое восприятие. Флобер вскоре примиряется со сгустившимся мраком; ему начинает казаться, будто он ничего иного и не ожидал. Жорж Санд для всего этого требуется более долгий период. На протяжении всей ее жизни ей многое в себе удается подвергнуть переоценке, и она надеется, что это ужасное время не прошло даром для человечества. И теперь она «заболевает недугом своей нации и расы». «Я не способна замкнуться в сознании собственной разумности и безупречности». Он же способен на это. Временами он испытывает злорадство, когда в ходе истории всплывает что-либо недостойное, низкое, как, например, найденный в письменном столе Наполеона ничтожный по своей глупости план к роману. Менее себялюбивая обречена на более продолжительное страдание, пока из глубины ее милосердия вновь не возникнет надежда. Но каким образом? Ее друг настаивает, что ей раз и навсегда следует примириться с мыслью о том, каков человек; он именно таков; его призвание разбой, а гнусность его природа. Но нет, сотни раз нет. «Человечество негодует во мне и со мной!» Это звучит, словно крик души очевидца 1789 года, пережившего все крушения и достигшего 1871 года, последними словами которого все же будет: несмотря ни на что! Страстные, волнующие слова, которым он не в состоянии верить, заставляют галльского современника опустить голову…

Но вот и с этим покончено. Катаракта горечи застилает твое сердце, дальнейшая жизнь представляется тебе невозможной; но вдруг в один прекрасный день ты снова сидишь над своими творениями и мысли твои заняты только ими; за окном образумившаяся притихшая страна, и тебе начинает казаться, что ничего, кроме одинокого трепета созидания и тоски по, быть может, оттрубившим, заглохшим страстям, не ожидает тебя до конца дней. Он снова печатается, сам не зная зачем. Париж изменился, он стал не тот, в нем нет больше места для литератора, а в пятьдесят лет нелегко менять кожу. Он терпит крах: первое предзнаменование конца. Умирает Готье, вслед за Жюлем де Гонкур и Сент-Бевом; кроме Жорж Санд и Гюго, из друзей остается только Тургенев. Сдерживая слезы, словно принимая милостыню, слушает он Гюго, декламирующего ему что-нибудь из латинских поэтов, а пение Виардо{39} примиряет его с тем, что он еще жив. «Никто не говорит больше на моем языке». «Тени простираются вокруг меня». «Наступил момент, когда надо обдумать и взвесить ближайшую цель и подвести