Миг расплаты - Худайберды Диванкулиев (Дивангулыев)

знал, что Байджан не виновен в смерти младшего брата, что взял на себя вину другого — хотел, чтобы меньше было на свете сирот. И все в ауле смотрели на него, как на виноватого — пусть нечаянного, но убийцу Юсупа, и ждали от него поведения именно виноватого человека. Это Байджан остро чувствовал, и в нем действительно рождалось ощущение собственной вины, а значит, отсутствие необходимого человеку достоинства, ущемленности и второсортности.

Какое это, оказывается, счастье — жить, не зная за собой греха, жить с чистой совестью, когда самая тяжелая ноша на плечах — своя же одежда! А попробуй сбросить груз вины! Куда ни пойдешь, она с тобой, превращается в твою тень, отбирает твою силу, веру в себя, твою сущность — вроде ты и прежний ходишь по земле, ан нет — не ты, только видимость.

Трудно жить виноватому на свете. Вина закрывает все пути, дом твой осыпает камнями. Хорошо еще — есть такая штука, как телевизор, целыми днями можешь сидеть да смотреть — и не замечаешь, как пролетают твои дни. Но и это надоедает. Тогда Байджан просто ложился на кровать и молчал — ни идти ему никуда не надо было, ни разговаривать с кем-то.

Сегодня Байджан перекинул через плечо приготовленный с вечера хурджун и направился к остановке автобуса. Интересное дело: вроде отдыхал несколько дней, не уставший он, но раз устала душа — и тело плохо слушается, шел, еле волоча ноги.

Автобус мчался по гладкому чистому асфальту, блестевшему после недавнего дождя, словно только что вымытое зеркало. Вдоль дороги тянулись мокрые поля.

Пока не начался сезон окота, решил Байджан, надо ему и за хозяйством своим присмотреть, и нужные детям обновы приобрести. С этой мыслью он отправился в Керки, в педучилище, где жил сейчас в интернате старший сын погибшего Юсупа Куванч.

Над детьми брата, над сиротами, чтобы не чувствовали они себя обездоленными судьбой, он, Байджан, как бабочка порхал. Только дети-то Юсупа заботы Байджана принимали холодно. Старшие вообще старались не встречаться с ним взглядами, младшие, едва глянув, отводили глаза. Грустно смотрели — а ведь в глазах их должны были озорство и задор сверкать, готовность к шалостям… Угнетало все это Байджана, но как быть, что делать — он не знал.

За окном автобуса дети пасли баранов, сами грелись на проглянувшем солнышке. Где-то на поле жгли прошлогоднюю траву, черный дым змеей тянулся в небо.

Дым… В тот день, ближе к вечеру, к нему на стойбище приехал Юсуп. И точно также поднялась вдалеке к небу струйка черного дыма. Байджан сказал тогда настороженно:

— Кажется, наши зеленые пастбища горят.

Юсуп, всегда уравновешенный, и на этот раз успокоил его:

— Нет, это курек, сухие стебли хлопчатника жгут. — Оглянулся. — Удивительно, до чего у тебя здесь тихо!

Жаль, не захватил свой дутар!

— Вах, я то же подумал. Ну, ничего, садись вод там — хоть и без дутара, напой мне.

Но Юсуп тогда заговорил о другом:

— Помнишь, мы маленькими на этих барханах играли в ханов? Вот были золотые дни!

— Да, да, — подхватил Байджан. — Сначала ханом был Джуманияз, и мы его стащили с трона — ты за ногу тянул, а я толкал в грудь. Так заигрались в тот день, даже саксаула мало собрали, помнишь? — Братья дружно улыбнулись детским воспоминаниям. — Джуманияз тогда еще ворчал, мол, нас двое на одного, а мы отвечали, что как раз вдвоем и надо стаскивать с трона, а он пусть со своим братом вместе обороняются — только они никак не могли поладить между собой, место хана поделить… А перед ханом полагалось ставить чай, наливать ему в пиалу, помнишь? И у всех остальных надо было собирать по кусочку сахара и отдавать ему…

Юсуп радовался, слушая, глаза его блестели озорством:

— Сейчас мы только вдвоем, соперников нет, ну, кто из нас будет ханом?

— Да вроде как-то неловко теперь в детские игры играть… — сказал Байджан, но, по правде, и сам был раззадорен уже. — Ладно, давай посмотрим!

Хохоча от радости, они схватились — боролись, тянули друг друга за одежду, не допуская один другого к вершине песчаного холма. Привычный к барханам Байджан, косо-косо шагая, легко вытаскивал ногу в чарыке из песка, согнувшись, охая от натуги, рвался вперед. Вырвался, но подол его рубахи оказался зажат в руке Юсупа. Он потянул брата за рубаху вниз, весело крича:

— Хе-е-е, хочешь стать ханом — не получится!

Их радостные возгласы неслись над осенней грустной пустыней, возвращали ей молодость. И пес, стороживший стадо, и овцы, забывшие щипать сухую траву, удивленно смотрели на двух взрослых мужчин, которые играли и боролись, словно маленькие дети.

И снова Байджан и Юсуп, смеясь, рвались к заветной вершине, обгоняя друг друга. А оттуда, сверху, махало рукой, звало их прекрасное, ушедшее детство. Белый песок плыл под ногами, ручьями стекал вниз. И вот, уже у самой вершины бархана, следы их ног соединились. Первым, задыхаясь, опустился на песок Байджан, с ним разом упал ничком, обнял вершину бархана Юсуп, пропуская чистый белый песок сквозь пальцы.

— Надо же… совсем как дети, — говорил он. — Когда были маленькими, пели песню "Ты пустыня", а настоящего смысла не понимали. А вот сейчас, когда смотрю на нее, и солнце закатывается, и ты рядом, я понимаю. Мне хочется еще раз спеть ту нашу песню, помнишь?

— Спой, пожалуйста!

Отдышавшись, Юсуп вытащил из песка корень акации, изобразил с его помощью дутар и начал петь:

Охотники мечтают пуститься в путь…

Там маралы, там джейраны

С прекрасными черными глазами.

Все есть у тебя, пустыня.

Высокий голос Юсупа летел от бархана к бархану и пропадал вдали. Байджан лежал на мягком песке, как на подушке, смежил ресницы, видно было, что опьянен песней о близком и родном ему. Юсуп пел о песках, о барханах, которые передвигаются, словно огромные стада, о красоте пустыни… Да, для свободного, для сильного человека — в любое время года, в любой час дня она полна поэзии и красоты. Но для слабого она страшна, слабого она не терпит…

Юсуп кончил петь и, сам погруженный в музыку, не сразу заговорил, молчал, закрыв глаза. Потом улыбнулся:

— Что за спокойный ты человек, хотя бы спросил, зачем я приехал!

— Приехал — и хорошо. Зачем — сам скажешь.

— Если б я мог быть спокойным, как ты!

— Сказано: "Кто упадет в соль, сам станет солью". Работал бы ты в пустыне, сделался бы спокойным. Давай возьмем отару