И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

Ты был прав: с моего сердца содрана кожа, мне почему-то очень больно уезжать из дому, просто очень-очень, я даже плачу, кажется. Все дороги занесло, неизвестно, когда пойдут автобусы, даже в Липецк, в Воронеж уже давно не ходят. Но сегодня девочки поедут на лошади, я с ними. Хороший ты мой человек, спасибо тебе за письмо, хоть меня и очень огорчило, что ты не решился мне это сказать, а только написал. Всё, что ты пишешь, я знаю, понимаю, чувствую сама, хочу от этого избавиться, но ты не представляешь, наверное, себе, как это трудно. Мне только невыносимо слышать, как эти справедливые слова безапелляционно говорят люди, которым следовало бы, как и мне тоже, перемениться.

Когда же об этом говорит друг, я благодарю его, хотя мне и больно. Еще раз спасибо, что ты написал это.

Я боюсь радоваться твоему успеху, потому что стоит мне порадоваться, как человеку что-нибудь не удается. Такая уж я несчастливая.

Ты хоть и говоришь, что с сердцем у тебя нормально, но все-таки не искушай господа и береги себя. Я тебе уже писала, с сердцем шутки плохи: у мамы моей стено(а?)кардия, я видела, что это такое.

Год назад я была бы тронута вниманием к моей личности, какое я вижу здесь, а сейчас мне как-то не по себе: вот от чего надо было искать противоядие. Вхожу первый раз в клуб с девочками — и тишина, толпа замерла и все провожают глазами, как чудо-юдо, на улице неделю разговоров: что она, да как она, да не вышла ли замуж, из дому не могла выйти — визиты с утра до вечера. В Липецке в техникумах, где девочки и ребята из нашей школы, легенды обо мне распускают, так что бедные студенты просят любыми путями достать мою фотокарточку, а эта сидит с распухшим носом и красными глазами. Севочка, ты понимаешь, это, конечно, заблуждение милых и добрых людей, которые очень любят меня, но они-то и способны превратить человека в козявку, да?

Жду твоего письма в Воронеже. Пока всё. Целую, Ия.

P.S. Перечитала. Все-таки меня обидело, что о важном для меня ты написал “между делом". Ну, это чепуха. И тон письма моего не понравился: сентиментальный какой-то. Ты не верь ничему: так, сдуру. Ия.

Письмо это попало ко мне относительно недавно и, надо сказать, поразило меня. Поразило наличием размышлений и эмоций двадцатилетней женщины, которые мне знакомы и по сей день, как будто прошедших лет и не было. То есть все годы шла изнурительная, тяжелая работа над собой. “Как Ия изменилась!" А она не менялась. Менялась оболочка, наружное прикрытие. Главное оставалось неизменяемым, даже, можно сказать, бережно охраняемым от постороннего вторжения — любого, и моего — тоже, о чем я постепенно узнаю, разбирая архив Народной артистки СССР Ии Сергеевны Саввиной, Иечки, Июшки. Это постепенное узнавание часто замирает в замешательстве перед необъяснимыми — или плохо объяснимыми — зафиксированными на бумаге эмоциями, поступками, размышлениями. Наш совместный путь уже пройден, прожит, и когда из прошлого вдруг выявляется объяснение ранее сокрытому, возникает тоскливое чувство обиды. Как будто происходило нечто важное, в чем ты должен был принять участие, а тебя почему-то не допустили. Эта интонация слышится и в интервью, которое дал Сева Шестаков телевизионщикам для фильма об Ие к ее 75-летию. Интонация тоски и недоумения, интонация “последнего слова": успеть сказать, высказать… Шел 2011 год! Наш жуткий, перевернувший всё и вся, страшный 2011-й!

Из интервью Всеволода Шестакова для ТВ:

Для меня это было постепенным разрушением нашей совместной жизни. Мы прожили вместе шестнадцать лет. И на исходе этих лет и я почувствовал, и она тоже, что больше уже не можем. Главным образом потому, что были такие всплески! Скажем, я помню, как она билась в моих руках и кричала: “Я тебя ненавижу!"

Видимо, нелегко далось это интервью Севе, не любившему всуе трепаться и откровенничать. Подвигнуть его на это могло именно чувство обиды, продиктованное проклятым вопросом, так и не получившим ответа за сорок лет их раздельной жизни: “Почему?" Ответы на этот и другие вопросы иногда находятся в дневниках. Ну, если не ответы, то хотя бы какие-то пояснения. Но теперь эти ответы-пояснения запоздали — Сева их никогда не прочтет.

Из дневника (1980 год):

На дачу с барахлом. Там Сева, жутко смутился, так и не вышел, по-моему, из нервного состояния. Довезла его в Москву, очень мило поговорили. Дурачок он, что устроил такую жизнь в угоду жене. Чувствуется, что он жалеет об отсутствии общения. Мама его говорит, что жена боится, что мы снова сойдемся. Большего идиотизма нельзя вообразить.

Безответные вопросы эти неожиданно, как-то исподтишка догнали и меня, обрушившись на мою голову злыми страницами ее дневника, из которых проступает то самое: “Я тебя ненавижу!" Публикую эти записи со страхом, но понимаю, что хоть это обо мне, но не про меня, это — ПРО НЕЕ, максимально освобожденную от самозащиты.

Итак:

Мне кажется, что все видят меня — слабую, и только делают вид, что верят в мою силу. В дополнение ко всему моему ничтожеству, как я смела, не говорю “могла", а именно смела принять ничтожество за некое подобие опоры, пусть шаткой, в этой жизни. Казнь, пытка душевная именно из-за этого. Можно было давно понять (и понято) и давно всё разрубить. Но почему же, если честно, почему я этого не сделала? Надежда? Слабость? Влюбленность? Возможно. Но рядом ведь всё время жуткая неистребимая ненависть, злоба, Господи, прости меня, но я хочу зла этому человеку.

Я поверила, и меня ударили в самое сердце и уже давно. Мне будет еще хуже, я понимаю, потому что выжидаю торжества падения. “Пусть будет, как будет" — это правда, и так, очевидно, надо, но, боюсь, не выдержу. Дотерпеть год и начать всё сызнова, всё обрубить, прекратить всяческое общение, как будто этого никогда и не было, — вот мечта и, если вдуматься, я это могу. Целая речь о том, “какой Я". “Я не обижусь, если забудут день рождения… Я могу улететь, не простившись, и прилететь (не поздоровавшись, хотелось мне сказать), а потом позвонить… Я, если надо, прилечу и с Майами-Бич… " Вот ведь какое