И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

чудовище — “я, я, я, я… " Но откуда уверенность, что его правда — это и есть главная и очевидная, а не субъективная правда? Откуда пренебрежение к правде другого человека? Почему его должны понять, а ему понимать никого не надо — ни мать, ни женщину, рядом с которой лежал в постели, когда это ему было надо? Это очень плохой человек.

Ужас! Как она жила с ЭТИМ? Как МЫ жили с этим? А ведь жили! Были какие-то размолвки, неудовольствия, иногда даже разбегались на какое-то время, снова сходились. Но чтобы — так! Почему (снова проклятое “почему?"), почему это доверялось листу бумаги и никак не проявлялось, или проявлялось не столь яростно, по жизни. Какая жестокая, безжалостная борьба происходила в душе у нее, никак не выплескиваясь наружу и тем делая душевные раны глубже и опасней. Почему не решилась посвятить главного виновника (меня то есть) в свои тревоги и сомнения. И (главное “почему?") почему я не узнал этого тогда, когда можно было изменять что-то и править, а узнаю теперь, когда уже ничего не изменишь и не поправишь.

Вообще, для чего вела дневник? Для чего пишутся дневники? Для каждого, вероятно, по-своему: кто для себя, кто — для вечности, кто — для сожжения, тому мы тьму примеров знаем. А эти, меня уничтожающие строки, выводились, как мне представляется, с тайной и, может быть, неосознанной мыслью: вот “потом" прочтешь, и тебе будет стыдно. Да, мне стыдно, Ия, но правильно и поправимо было бы не “потом", а “сейчас". А “теперь" уж ничего не поделаешь, прости меня.

Недели две я не прикасался к дневникам, боясь налететь на нечто подобное. Потом все-таки продолжил их чтение, исполняя долг, а не прихоть свою. Трудно это объяснить, но я испытывал странное удовлетворение, обнаруживая, что в дневниках моей персоне отведено немного места. Тем не менее — отведено:

Жаль, жаль, жаль, жаль, тысячу раз жаль, что понравился мне мужик на другой планете. Воспитание чувств — это великое дело — обошло его в жизни. Что же мне делать? Мог бы случиться красивый альянс: два в общем приличных человека. Мне нужно только внимание, даже формальное. Позвони, скажи — как дела, скучаю — и всё. Ответ — всё, что я умею и могу, к сожалению, не случилось.

Где-то через месяц (в это время я снимал “Пиковую даму", о чем — особый разговор):

Приехал Толя и тут же в Столбы [Госфильмо-фонд], потом на киностудию. Пришел ночью зеленого цвета и без голоса. Даже жаль его стало, и злость прошла. Не проходит боль, как сердце может выдержать такую нагрузку, просто удивляюсь. И боль-то пакостная, неправедная, нехорошая, эгоистичная. В сущности, у человека решается судьба, ведь не мальчик уже, ему ни до чего, а я до ненависти болею недостаточным вниманием к себе с его стороны. А оттого, что прячу это, всё приобретает характер катастрофы. Надо что-то для души заиметь. Надо что-то несерьезное, как транквилизатор. Ночью разговаривает, спит неспокойно, дергается. Иногда мне ощущается другая женщина. Ну, это будет абсолютной подлостью.

“Приобретает характер катастрофы" оттого, что прячу это. То есть понимала причину неустроенности и всё же прятала. Проклятое “почему?" “Потому что гордая была"?

Из множества событий, составляющих жизнь мою, главных, каким-то образом меняющих смыслы ее, заставляющих приостановиться и либо утвердиться в избранном пути, либо свернуть с него, поменяв себя с ног до головы, вот таких ГЛАВНЫХ событий не так много, как хотелось бы. Одно из них проявилось немыслимым образом: через два года после того, как Ия покинула нас, от нее пришло послание в виде статьи в ежемесячнике “Театральный мир" № 1 от 2013 года. Она оставила в тайне от меня историю ее написания, а когда журнал появился у меня, я не стал расспрашивать издателей “что да как". Всё просто: ГЛАВНЫМ событием последних лет стали для меня эти строки, написанные Ией.

Фрагменты статьи:

Об Анатолии Васильеве — Толе — я могу говорить без конца, и это сложно, потому что легко и не хочется его дежурно перехвалить. На мой взгляд, он уникально, от природы одаренный человек. Он умеет всё или почти всё. Как режиссер он снял несколько чудесных, проникновенных художественных фильмов. Назову “Фотографии на стене" и “Плывут моржи" — бесподобные по чуткости, чувству, мастерству, ритму картины.

Если Толя что-нибудь начинает делать, то погружается полностью, и уже для него ничего не существует. Он делал документальные фильмы о А.Скрябине, И.Бунине — о великих людях, сам писал сценарии, и в десятиминутной картине выходил полный образ человека. Ему интересно, драгоценно, он чувствует и берет самое дорогое в писателе, музыканте, и выходит — маленький или большой, но шедевр.

Он уникальная личность: с одной стороны, может снимать фильмы, с другой — играть, с третьей — писать и исполнять музыку. Он играет почти на всех инструментах, рисует, и у него рисунки необыкновенные, он душу видит и может отобразить…

… Он с утра до вечера в театре. Так мало кто способен. Я причисляю Толю к людям, пожертвовавшим личным и очень, может быть, важным для театра. Никогда на моей памяти, а я его знаю больше тридцати лет, никакое его личное дело не возобладало над его делом в театре. Что бы это ни было — никогда. Вот такой характер…..Толя, знаете, как Нина в “Маскараде", — не умеет просить. И то ли это скромность, то ли страшный грех — гордыня. Сдержан, никогда никаких трагедий, жалоб, уступок…

…Так что Толя — это дарование какого-то необыкновенного, широкого плана. И оно освещает, конечно, всю личность, все его поступки — это и отношение к людям, любовь и уважение безмерное к профессионалам, труженикам, а уж если кто-то обращается к нему за помощью — Толя делает всё, в ущерб себе, своим планам, помогает. Это для меня лично драгоценное качество, колоссальное чисто человеческое достоин.

… Я всей душой желаю, чтобы что-то состоялось, и работать у него буду, потому что у Толи — настоящее кино, искусство, у него подлинное живое чувство, а не поделки и подделки, которые мы имеем сейчас сверх всякой меры.

Публикация эта просто обескуражила меня. Во-первых, своим неожиданным, почти мистическим появлением, во-вторых, завышенной (как мне представляется) оценкой моей личности. Но как Ия думала, так и написала (или наговорила), и мне остается только принять это и думать о давно (недавно!) прошедшем, пытаясь