Весь Карл Май в одном томе - Карл Фридрих Май

Эта бомбардировка была так комична, что мы невольно разразились громким хохотом. Его услыхали снаружи; его раскаты заинтриговали хозяина и слуг, которые, увидев эту странную схватку, поддержали наш смех.

Теперь уже Халеф решил прийти на помощь своему другу и спутнику.

— Сиди, вынимай ногу из воды! — сказал он.

С этими словами он схватил мою ногу и поднял ее. Вытащив тазик, он поспешил к двери, чтобы отрезать врачу путь к бегству. Затем, подобрав с пола клистирные шприцы, начал кропить водой толстяка, прицеливаясь так быстро и метко, что врач моментально промок насквозь. Вода текла с него ручьями, как с пуделя, побывавшего под дождем.

— Прекрасно, великолепно, роскошно! — воскликнул Омар. — А теперь мы изведем на него весь гипс. Живее поливай его, Халеф!

Он высыпал на голову жертвы гипсовую муку, а Халеф позаботился о воде.

Я хотел положить этому конец, но не сдержал смех, ибо врач являл собой зрелище, которое в одно и то же время можно назвать и прекрасным и ужасным. Даже самый желчный меланхолик согласится со мной. Зрители тряслись от смеха.

Больше всего смеялся хозяин постоялого двора. Он был человеком некрупным, с узкими плечами и почтенным, остро выдававшимся животиком. Пара тонких ножек с трудом носила это тело. Округлый носик и широкий рот с белевшими в нем зубами необычайно хорошо подходили к его веселому нраву. Он стоял, сложив руки внизу подрагивавшего живота, словно подпирая его. Слезы выступили у него в глазах. Он буквально крякал от восторга, раз за разом выкрикивая:

— О горе, горе! Мое тело, мое тело! Мой живот, мое пузо! Моя печень, моя селезенка, мои почки! О горе! Кишочки мои, кишочки! Ах я лопну, я тресну!

По его виду казалось, что его кожа вот-вот расползется и все перечисленные органы высыплются наружу.

Тем временем поклонник Эскулапа, ища спасения, забился в угол. Он стоял, закрывая лицо рукавами своего кафтана. Оттуда доносились его неистовые крики, вопли о помощи и ругательства. Когда из клистира перестала литься вода, Халеф взял тазик и выплеснул врачу на голову все, что там оставалось, приговаривая:

— Так будет с каждым, кто назовет нашего эфенди пропойцей. Оско, принеси-ка еще воды. Пусть сиди остудит свою ногу. А этого мудрого человека, повелителя пластырей, мазей и деревянных шин, мы водрузим на стул, чтобы стряхнуть пудру с лица. Постой-ка, дружок, иначе я соскребу тебе носик!

Он притянул доктора к стоявшему рядом стулу, затем поднял с пола деревянный шпатель и начал счищать гипс с его лица. Он действовал не торопясь, стряхивая срезанный гипс ему на уши.

Клиенту сего цирюльника эта процедура нравилась, хотя он и продолжал ругаться. Чем больше уставал его язык, тем грубее становились слова, слетавшие с его губ. Он извергал невероятнейшие оскорбления, но и этого, судя по виду, было ему недостаточно.

Как известно, гипс застывает очень быстро; через считанные минуты он превращается в окаменевшую массу. Вот и здесь он застывал тем быстрее, чем сильнее одежда впитывала влагу. Только когда платье нашего гостя, полностью побелев, отвердело, Халеф перестал его скрести.

— Так, — молвил он, — я тебя почистил, ибо даже врагу мы должны творить добро. Большего можешь и не желать. Вещи соберешь сам и бросишь их в корзину. Вставай! Лечение окончено.

Толстяк попытался подняться со стула, но отвердевшая одежда мешала ему. Кстати, еще и по этой причине я не стал сдерживать озорство моих спутников. Теперь врачу было наглядно продемонстрировано, что гипс можно использовать при перевязке.

— Я не могу встать, не могу встать! — кричал он, широко растопырив пальцы. — Мой кафтан стал как стекло, мой кафтан разобьется вдребезги!

Халеф взял феску за ленточки и снял ее с головы хакима, куда только что сам водрузил ее; затем он поднес шапку к его глазам и сказал:

— Посмотри, достойный ли получился свод, венчающий твою мудрую голову? Как тебе это нравится?

Окаменев, его феска превратилась в некое подобие колокола, выкрашенного в белый цвет. Она точно повторяла форму его черепа. Забавно!

— Моя шапка, моя шапка! — воскликнул толстяк. — Со дней юности она восседала на моей главе, а теперь по вашей милости мой почтенный возраст и достоинство моих долгих дней осквернены. Я лишен их! Отдайте сюда мою шапку!

Он хотел схватить ее, но, стоило ему поднять руку, как гипс на его рукаве растрескался.

— О горе, горе! — воскликнул он. — Лишен я крепости рук моих и их силы! Что делать мне? Мне надо идти. Меня ждут мои пациенты.

Он хотел подняться, но кафтан снова стал трескаться, и он тут же опустился на стул.

— Вы видели это? Вы слышали это? — вопрошал он слезливым голосом. — Даже очертания моего тела и линии моей фигуры крошатся. Я чувствую, что внутри меня тоже все рассыпается. Я утратил изящество симметрии, и округлость моей талий покрылась ужасными складками. Вы превратили меня в невзрачную фигуру, сделали из меня неприятного человека. Восторги моих пациентов обратятся в усмешки, а милость их взоров — в издевку. На улицах в меня будут тыкать пальцами, а в покоях моей дражайшей нежное воркование сменится стенаниями, оплакивающими утрату моих достоинств. Я повержен, я сокрушен; мне остается лишь удалиться на кладбище, где струит свои слезы кипарис. О Аллах, Аллах, Аллах!

Его гнев обратился в скорбь. Он полагал, что навеки утратил свою стройность. Мои спутники уже готовы были ответить ему новыми раскатами смеха, но я, воздев руку вверх, повелел им молчать и ответил бедняге:

— Не убивайся так, хаким! Твоя печаль вновь обратится в радость, ведь ты приобрел очень ценный для себя опыт.

— Да, опыт я приобрел, но только чем же он ценен для меня? Я узнал лишь, что нельзя якшаться с людьми, не получившими должного образования.

— А ты думаешь, оно есть у тебя, хаким?

— Да, ведь мне же приходится целить больные тела и укреплять уставшие сердца. Вот оно, подлинное образование.

— Да, тебе приходится говорить пациенту, что язык у него не такой красивый, как у коровы. Если ты называешь это образованием, то ты и впрямь ученейший человек. Впрочем, я до сих пор не пойму, каким образом, осматривая мой язык, ты намеревался сделать вывод, опасен ли мой вывих или нет.

— Я вижу по тебе, что ты вообще мало что понимаешь. Ты даже не понимаешь, что оскорбил мою честь и лишил меня уважения.

— Нет, этого, разумеется, я не понимаю.

— Тогда твой ум