Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

наши прародители, так и мы. Молим Бога, чтобы нам и детям нашим дал до века так быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде ни от кого не хотели, так и теперь не хотим». Однако столь высокое понимание своих титулов и прав при Иване III еще не было подкреплено соответствующими церковными обрядами — венчания и миропомазания.

Русская философская и юридическая мысль — в том виде, в каком она тогда существовала, — не замедлила откликнуться на потрясающие перемены в национально-государственном положении Московского княжества. Московские книжники осмыслили происшедшие на их глазах события самым глубоким и ответственным образом, увидев в них стрежень вселенского исторического потока. Старец псковского Елеазарова монастыря Филофей, человек сельский, как он называл себя, который еллинских борзостей не текох, риторских астрономий не читал, с мудрыми философами в беседе не бывал, а учился только буквам благодатного закона, то есть книгам Святого Писания, — написал обширное послание к жившему во Пскове дьяку Михаилу Мунехину о звездочетцах — в ответ на вопрос дьяка, как он разумеет приходящие от латынян астрономические гадания, предсказывающие, что в 1524 году последует пременение (светопреставление) всего видимого мира. Разрешая этот вопрос на основе библейских книг Бытия и опровергая кощунства и басни латинских астрономов, Филофей сделал вывод, что пременение в судьбах царств и стран не от звезд приходит, но от Бога. Обратившись затем к современности, он указал на то, что Греческое царство разорилось и не созиждется более, потому что греки предали православную греческую веру латынам (на Флорентийском соборе); что если стены, столпы и палаты самого великого древнего Рима еще не пленены, зато души латынян пленены от дьявола; что вместо Римской и Константинопольской церквей ныне в богоспасаемом граде Москве Православная Церковь едина во всей вселенной паче солнца светится и, наконец, что московский государь теперь во всей поднебесной единый христианам царь и браздодержатель Святых Божиих Престолов святой Вселенской Церкви. «Все христианские царства преидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Российское Царство, — писал Филофей. — Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти… Христианские царства потопишася от неверных, токмо единаго нашего Государя царство, благо- датию Христовою, стоит. Подобает Царствующему держа- ти сие с великим опасением и не уповати на злато и богатство исчезновенное, но уповати на Вседающего Бога».

Но мистической и политической преемственности со вторым Римом показалось мало; хотелось породниться по крови с самим корнем и мировым образцом верховной власти — Римом первым. «Степенная книга» митрополита Макария установила новое родословие русских князей — прямо от римских императоров. В ее основу легло более древнее литовское сказание, будто Август, кесарь римский и обладатель всей вселенной, перед своей смертью разделил вселенную между братьями и родственниками своими. Одного из своих братьев — Пруса — он посадил на берегах Вислы и Немана, в стране, что и доныне по имени его зовется Пруссией, «а от Пруса четырнадцатое колено — великий государь Рюрик». В глазах русских книжников эта легенда не вызывала никакого сомнения. Спустя сорок лет Иван Грозный посмеется свысока, в сознании собственного ученого превосходства, над «невежеством» польского короля Стефана Батория, вздумавшего опровергать существование небывалого брата Августа.

Сами знаки царской власти, однако, предпочли получить из рук благочестивых византийских императоров. Киевский князь Владимир Мономах был внуком византийского императора Константина Мономаха. Хотя последний умер лет за пятьдесят до вступления внука на киевский стол, в московской летописи появилась целая история о том, как Владимир Мономах, вокняжившись в Киеве, послал своих воевод воевать Царьград, и о том, как Константин Мономах, желая прекратить войну, отправил в Киев с эфесским митрополитом крест из животворящего древа и царский венец со своей головы — знаменитую Мономахову шапку, присоединив к этим подаркам сердоликовую чашу, из которой Август, кесарь римский, веселился, и золотую нагрудную цепь. Митрополит именем императора просил у князя Киевского мира и любви, чтобы все православие в покое пребывало «под общей властью нашего царства и твоего великого самодержавства Великие Руси». Владимир был венчан этим венцом и стал зваться боговенчанным царем Великой Руси. Он, в свою очередь, передал венец своему сыну Юрию Долгорукому и приказал хранить из рода в род до тех пор, пока Бог не воздвигнет на Руси достойного самодержца. «Отселе, — заканчивает рассказ летописец, — тем царским венцом венчаются великие князи владимирские». В действительности русские великие князья, по сохранившимся греческим и русским известиям XIV— XV веков, носили чины стольника византийского императора и даже «свата святого царства его». Теперь стольники и сваты превратились в товарищей и преемников императорской власти, — впрочем, как это частенько случалось и в действительности.

Доказав таким образом, что царство русское «изначала бе», постарались подкрепить политическую самостоятельность религиозной, поставить Русскую Церковь наравне с греческой по древности, а заодно очистить московское православие от греческого источника, замутненного со времен Флорентийского собора латынской ересью. Появилось сказание, немедленно освященное авторитетом Церкви, что Русь получила православную веру не из Византии, а напрямую из рук апостола Андрея, который в своем миссионерском путешествии достиг русской земли и поставил крест на берегу Днепра. На предложение Папы Римского принять, по примеру Греческой церкви, Флорентийскую унию Москва гордо ответила: «Мы верим не в греков, а в Христа; мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда апостол Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти стороны, чтобы пройти в Рим, таким образом мы на Москве приняли христианскую веру в то же самое время, как вы в Италии, и с тех пор доселе соблюдали ее ненарушимою…»

При полном отсутствии даже зачатков историко-филологической критики книжное и летописное слово пользовалось на Руси безусловным уважением и доверием (что иной раз приводило к скандалам: так, Максим Грек, приступив к книжной справе, пришел в ужас, обнаружив, что москвичи чтят наряду с писаниями Святых Отцов апокрифические и еретические сочинения, некогда попавшие на Русь с Востока и Запада). Иван, без сомнения, хорошо знал все исторические основания, по которым московская держава считалась преемницей Византии, и они глубоко запали ему в душу. В богоданном самодержце из летописного рассказа, который должен унаследовать дар Мономаха, он узнавал самого себя. В этом мнении его могло укрепить чтение тех же самых летописей, где говорилось о множестве предзнаменований, отметивших его рождение. Он мог прочитать о себе, что еще «когда отроча во чреве матери растяше, то печаль от сердца человеком отступаніе», а когда «отроча» во чреве шевельнулось, в сердца русского воинства, воевавшего тогда казанцев, вселилось небывалое мужество; что один юродивый, по имени Дементий,