Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов)

глаза у него – сухие. Стоит как прежде, всё делает, всё по правилам, а глаз – стеклянный. Не блестит. Лицо его будто застыло. Так бывает у старых икон, которые долго были на ветру и солнце.

А потом как-то подошёл ко мне после литургии. Сел на скамеечку у печки, где обычно дети греются зимой, и говорит:

– Батюшка, я, может, грешно скажу... но я будто больше не верю. Я всё делаю, а в душе пустота. Понимаете? Будто по дороге остался – и только ноги ещё ходят по привычке.

И замолчал. Смотрит в пол. А я смотрю на него и вижу: человек горит изнутри, а снаружи – как уголь без дыма. Всё по форме у него, а сердце не поёт. Не может уже.

И я понял: это зов. Не погибель, а затаённый вопль: “Господи, где Ты? Я пришёл, как всегда. А Тебя нет...” Как Мария Магдалина у гроба: плачет и не знает, что Господь уже стоит рядом – просто ещё не открылся.

Я тогда рассказал ему, как у старца Силуана тоже были такие годы. Он плакал и не чувствовал Бога. Он боролся, а Бог молчал. Это не значит, что Его нет. Это значит, что Он ждёт, когда человек захочет – не утешения, а Его Самого. Не привычки, а Жизни.

Алексею Петровичу я сказал:

– Замолчи. Не читай. Не постись по привычке. Просто сядь и скажи: “Господи, я не могу, но я хочу Тебя”. Скажи, как мальчик, что потерял отца. Без правил, без словарей. Просто – как есть.

Через неделю он не пришёл. И через другую тоже. Я подумал – ушёл. Может, совсем. Может, решил, что Бог его оставил.

А через третью – стоит у порога. Глаза блестят. И говорит, будто шёпотом:

– Батюшка… я сидел вчера у иконы и молчал. Просто молчал. И вдруг, будто кто-то вошёл. Не в комнату. В меня. Тихо так. Нежно. Как в детстве, когда отец входил в спальню и думал, что ты спишь, а ты чувствуешь: он тут.

Я посмотрел на него и понял: вера вернулась. Но не та, что по правилам. А живая, горячая, невыносимо трепетная.

И теперь он снова стоит в храме. Всё так же – у печки, у лампадки. Только теперь – свечку ставит как будто не в подсвечник, а в сердце.

Иногда Бог прячет Себя – не чтобы исчезнуть, а чтобы мы наконец начали искать Его по-настоящему. Не в службе. А в тишине. Не в привычке. А в жажде. И тогда – всякая сухость становится полем огня.

И всякая усталость – началом новой жизни.

*

Завещание сыну.

Милый мой Павел,

если ты читаешь это письмо – значит, Господь уже призвал меня. Не плачь. Мне бы хотелось, чтобы ты понял: я не умер, а, как сказано у апостола, перешёл в “иную обитель, нерукотворённую, вечную”. Я просто ушёл в тот дом, в котором сердце моё уже давно жило, хоть и не знало об этом.

Я не оставлю тебе имущества – домик твой, а иконы отдай внучке. Не злато сребро хочу тебе завещать, а то, что копилось во мне не в сундуке, а в душе – медленно, в поте сердца, и иногда – в безмолвии такой темноты, где, кажется, уже и Бога нет.

Ты ведь помнишь меня строгим, степенным, всегда “по уставу”. Утром молитва, потом дела, пост, свечка к иконе – всё чинно, правильно. Так и шли мои годы – ровно, как свеча горит на панихиде. Я думал, что этим спасаюсь. И, быть может, в какой-то мере – да, Господь принимал и это.

Но вот что хочу тебе сказать, сынок… Вера – не в том, чтобы знать, когда кланяться. И не в том, чтобы бояться согрешить и строго держать лицо. Нет. Вера – в том, чтобы уметь плакать перед Богом, не пряча слёз. В том, чтобы ночью, в страхе и одиночестве, не сдерживать крика: “Господи, я Тебя не чувствую, но всё равно Тебя люблю!”

Мне понадобились десятилетия, чтобы это понять.

Однажды – ты, может, и не заметил – я вдруг понял, что живу без огня. Всё делал правильно, а внутри было, как в пустом доме: ни тепла, ни голоса, только тишина, будто кто ушёл, хлопнув дверью. И тогда я испугался. Не смерти, не ада. А того, что я – жив, и Бога не слышу.

Я пошёл к батюшке. Не за ответом, а – за надеждой. И он мне сказал: “Ты перестал верить не потому, что охладел, а потому что дорос. Бог теперь не кормит тебя ложкой. Он ждёт, что ты сам войдёшь в тишину и позовёшь Его не привычкой, а болью”.

И вот, сынок, я вошёл. Вошёл – как в пустую келью. Сел у иконы и сказал: “Я не знаю, что говорить. Но Ты знай: я всё ещё Тебя люблю. Даже если больше ничего не чувствую”.

И знаешь, Пашенька… в ту ночь я заплакал – как мальчик. И впервые за много лет почувствовал, что меня кто-то обнял изнутри. Не теплом, не словами – а присутствием. Как будто Отец встал за спиной, тихо, как в детстве, когда ты думал, что один, а он уже рядом.

Я пишу тебе это письмо, чтобы ты не боялся, если наступит час пустоты. Если придёт сухость, скука, если ты почувствуешь, что всё зря и никто тебя не слышит. Не бойся. Это не конец. Это начало твоей веры, настоящей. Без страховки. Без “надо”. Только “люблю”.

Помни: Бог – не в привычке, а в жажде. Не в порядке, а в огне.

Если когда-нибудь ты перестанешь верить – не бойся. Просто сядь у окна. Посмотри, как ветер играет с листьями. И скажи: “Господи, я не чувствую Тебя. Но я жду Тебя. Я хочу Тебя. Я всё ещё Твой”.

Вот это и есть – вера. А остальное… приложится.

Обниму тебя там, где уже нет ни времени, ни расстояний. Где всё – Свет. И Любовь.

Твой отец – Алексей Петрович.

На память – не о смерти, а о встрече.

 

 

 

+

Свеча двадцать шестая

Уход Аграфены

Из дневника священника отца Фаддея, настоятеля деревянного храма

в селе Голосовке, что у речки Звонцы, где живут люди

простые, но не простодушные

 

Тихо у нас тогда было, морозец стоял, звёзды – как молнии Божии, да не страшные,