«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

<Из раздела «Дом»>

1

В доме моем время шуршит,

В доме моем – василиски души —

смотрят в лицо зеркала.

Как водоем покоен мой дом —

лучше вдвоем спустимся в дом,

или дойдем до угла.

Где за стеной совершается парк,

где к небесам подымается пар

из черных канав.

Там деревья ведут балет —

в воздухе жесты их тянут след,

тем подрывая крепление лет —

зиму зимой поправ.

Ибо зима. А на старом столе

в пепле табачном, почти в золе

только черновики.

Тени в них бродят, как старики,

и в безвоздушии чертят круги

горестным взмахом руки.

Там дерева, взведенные ввысь —

но, как капканы для умных крыс,

хлопают дверцами дни.

К сводам растения тянут стволы

из катышков омертвелой золы.

Черновики одни.

Но вот прошмыгнул дымок по столу,

сполох сцепился с тенью в углу,

тронул на зуб листок…

Чёрт побери, мы уже горим,

подобно горел и блистательный Рим,

и, через час, – восток!

3

Келейных дум, развратных дум тяжелый дым,

Мой тесный дом, холодный дом, мой вечный плен.

Стены твоей коснувшись, стал седым,

стал зимним Сад – ему не встать с колен.

Я гость судьбы своей, пространств и стен.

Все странствия мои заключены

в обозначения размеренные те,

где я кружу, и нет путей иных.

Мой дом, мой век, мой круг, моя зима.

Поэзия отторгнутых от дней,

поэзия, поэзия сама

заключена в пределы слов о ней!

Келейных дум, угрюмых дум тяжелый дым.

Я повторяюсь – нижутся круги.

А через Сад незаметенные следы

людей, и непонятные – других.

…А в доме можно запалить свечу

или окно в погасший Сад пробить.

И между стен и возведенных чувств —

еще любить, о Боже мой – любить!

III

Воспоминания современников. Легенды о Генделеве

Михаил Веллер[26]

Михаил Генделев: любить – так всех[27]

Он был человеком необыкновенно общительным, необыкновенно дружелюбным, – жил дружбой. Его квартира в центре Москвы – сначала на Патриарших, потом на Цветном бульваре – была подлинным литературным салоном – давно забытое слово. Наверное, вся творческая, вся литературная Москва текла через его дом. Здесь можно было встретить Аксенова и Макаревича[28], Лунгина и Охлобыстина, Соловьева и Ярмольника, Сорокин, Ерофеев, Кабаков, – всех не перечислишь, и все это были его друзья. «Он держал открытый дом», – было в XIX веке такое понятие.

Через этот гостеприимный проходной двор с вечным и приподнятым дружеским застольем двигались пестрые вереницы эксклюзивных индивидуальностей. Масса знакомств произошла здесь, родственные души находили друг друга, здесь становились друзьями, и даже люди, друг друга не переносящие, терпеливо уживались за одним столом.

Обычным делом был генделевский звонок:

– Слушай, ты вообще к Сорокину как относишься? А к Ерофееву? Подъезжай сегодня к восьми. А то кто уехал, кто не может, кто не переносит, не сидеть же вдвоем. Сейчас я попробую еще Аркану позвонить и Ярмольнику.

Сам он про себя говорил: «Я – человек стола!» Все гости принимались за столом, и видно того стола не было под выпивкой и яствами. Стол был большой, за него садилось человек 12–14 – это была норма. Сам Мишка очень любил готовить, и готовил отлично, обильно и с изыском, причем из любого подручного материала. Эти консоме, профитроли и супы из бычьих хвостов ввергали гурманов в раж. Много лет он вел в газетах колонку рецептов, которые затем собрал под обложкой хита «Книга о вкусной и нездоровой пище». Настаивал настойки на всем от кизила и корицы до табурета, делая чудные и экзотические напитки из простой водки.

Несерийный был человек какой-то, совершенно нестандартный. Сам про себя иногда говорил – да, я урод! Он был не то чтобы Квазимодо, но какой-то антикрасавец. Коротковатый, туловище какое-то плосковатое (Лермонтова так описывали). Черты лица грубовато-рубленые. И человек, совершенно лишенный страха, застенчивости, неловкости. Абсолютно уверен в себе. К любой цели он шел кратчайшим путем, прямо глядя вперед. Без малейших колебаний говорил и делал все, что хотел и считал нужным.

Он в юные годы занимался боксом. Кто из нас этим не увлекался? Боксом он занялся потому, что его, как говорится, били по роже, а не по паспорту за какую-то суровую семитскую внешность. А он с его характером этого стерпеть не мог. Тогда эта весовая категория называлась «в весе пера» – наилегчайшая. В те времена Генделев весил килограммов сорок. Но при этом был резок, задирист и абсолютно бесстрашен.

В те времена товарищи спортсмены ездили на сборы. Нам давали талоны на питание: кормили хорошо. Частично талоны мы продавали, на вырученные деньги частично выпивали, и вообще в лагерях люди как-то оттягивались и жили хорошей жизнью. Вот там Генделев массу народу привел в раздражение своей наглостью и издевками. Наконец общество решило, что Генделеву нужно воспитательно набить морду. После ужина провести сеанс педагогики.

Но после ужина обрушилось небо. Там же были гимнастки, волейболистки, легкоатлетки, и вечера мы проводили с девушками. И вот от них подошли крайние и пообещали, что если кто тронет пальцем Мишеньку Генделева, то больше в гости могут не приходить, двери будут закрыты. Вот как ужин кончится, так все двери вечером будут и закрыты. То есть все охренели… Лисистраты, трах-тибидох! Ультиматум, трах-тибидох! Девки его носили на руках. Он им стихи читал. Змей ползучий. Что делать? Пришлось на всякий случай не бить…

От него вообще была масса неудобств. Выпив, двадцатилетний Генделев обожал затевать драки. Он выбирал в чужой компании самого здорового, подходил, подпрыгивал и давал ему по морде. Человек совершенно ошеломленно смотрел – что это за наглый шплинт на него поднял руку?! Тут уж волей-неволей подваливали свои, предупреждали, – вы его не троньте, это наш. И совершенно счастливый Генделев принимал посильное участие во всей этой махаловке, а еще лучше – отваливал в сторону и оттуда любовался. Мог еще совет подать.

Еще он обожал знакомиться. Пожимал руку и представлялся:

– Михаил Генделев. Еврей. – И, ехидно глядя в глаза: – А вы, молодой человек, из чьих будете?

Такова была, понимаете, юность поэта – нечто антисоциальное и отвязное. Видимо, в настоящем поэте это всегда есть – к несчастью близких и радости дальних.

В конце концов Генделев перестал портить личную жизнь всем приятелям и женился. Ну потом там было еще несколько жен, нравилось ему это дело и вошло в привычку. Вот та первая жена, Ленка, была ослепительной миловидности с идеальной фигурой блондинка. Не более чем на две головы выше мужа. Когда они шла по улице, то рядом с ней Генделев не замечался на фоне пейзажа. Это был просто предмет невдалеке, средний между мопсом и хозяйственной сумкой. Когда обнаруживалось, что это муж, у людей просто челюсти отвисали. Учтите эпоху нищего равенства: видимого материального смысла этот принц-невидимка также не имел. Но он умел нравиться женщинам.

И каким женщинам! Я был свидетелем, как шла по Петроградской стороне