«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

за грань лирического, точнее, свести к личному нечто эпическое, всеобщее. В этом разрыве, в противопоставлении армейской, врачебной, цеховой принадлежности и личной отдельности, образуются большие поэтические возможности, своего рода ассонанс, который для тонального разрешения требует от читателя некоторой работы – работы ожидания и внимательного, почти вслух, прочтения. В ответ читателю дарится радость узнавания и присвоения генделевской тропики: «там в метрополии решат, что мы воскресли, так долго были безупречны мы»; «я младшей родины моей глотал холодный дым»; «а нам читали “прорвались они за Иордан”», и так далее. Пока существует поэзия несдавшегося меньшинства, поэзия сгрудившихся изгоев, проще говоря, пока галутный еврей выдумывает в себе израильтянина, поэзия Генделева будет востребована, даже если не будет известна.

Интонация Генделева отталкивается, отжимается от общепоэтического поля, я бы сказал, набором визуальных, почти изобразительных и почти музыкальных средств. Любимым словом Генделева в описании собственной строфики было слово «масса». «Эта строка, (метафора, строфа) еще не набрала массу», чтобы ее «свести», «схлопнуть», «разрешить»: это не синонимы, а перечисление, варианты завершения сложного пассажа или катрена, на протяжении которого Генделев «накручивает», набирает «массу» до почти мучительной невозможности эту сложную конструкцию сбалансированно удержать. Иногда интонация Генделева принимает слегка пританцовывающую форму, с повтором небольшого па для нового разгона: «даже последнюю строку мою припишут двойнику а я лицо свое второе лицо соленое пловца»; «я к вам вернусь от тишины оторван от тишины своей и забытья»; «лететь я знаю что над самым я знаю что над самым дном».

Избегая словотворчества, Генделев достигает семантического перехода на синтаксическом сломе, используя скупые, иногда псевдо-тавтологические конструкции: «не смерть моя, а смерть меня»; «не оставляют когти когтей следы»; «я засыпал яму ночи морщась»; «на русском языке – последнем мне». Интонация, как и тропика Генделева, работает на разносе и разъятии схожего и резкого ритмического и образного сведения противоположного. Взрослый Генделев избавляется от избыточных внутренних рифм и любых словесных игр, только смыслом и ритмом то загущая строку до шаманского мычания, то дробя ее как барабанную партитуру.

Представления Генделева о поэтическом мастерстве зародились в нем раньше обретения собственных позиции и интонации – еще в рамках так называемой петербургской школы, которую Парщиков обвинял в склонности к благозвучию. Композиционная сбалансированность, точность рифмовки, резкий слом или сшибка тропа, другие приемы и каскады таковых всегда казались Генделеву важным элементом мастерства. Считая поэзию онтологическим искусством, он отдавал почти шаманскую дань ритму и иным принципам сквозной оркестровки текста. Будучи современником, хотя не поклонником постмодернизма, он обильно использовал наработанный им опыт: скрытое и явное цитирование, смысловую инверсию, противопоставление вокабуляров. Публично признавая возможность и даже необходимость современного верлибра, Генделев на самом деле требовал от стиха явленного гармонического строя, с опорой на прямую или обыгранную традицию в ритме и рифмовке. В этом он был схож с Бродским, и сегодня это действительно кажется архаичным подходом, но генделевский текст не выглядит старомодным, наоборот – изощренно новаторским: эти гармонизированные рамки, в которые он загоняет стих, становятся скорее средствами для усложнения исполняемых им пируэтов. Требования к классическому оснащению текста регулярным метром и рифмой, с точки зрения Генделева, – не решение задачи, а ее условие, которое дисциплинирует текст, а не является опорой и поддержкой для автора, как часто кажется начинающим.

Генделев обладал нюхом (кулинарным, а не охотничьим) на подающих надежды начинающих. Как врач, сразу списывая неизлечимых графоманов, с остальными он был готов возиться годами, хотя наиболее ценной школой сам считал присутствие молодого автора в кругу себе (Генделеву) подобных. Он отсылал учеников к Иртеньеву и Айги, сажал за долгие выпивания с Аксеновым, сводил с Гольдштейном, Сорокиным, Макаревичем, Гробманом… Нечастые разборы приносимых ему текстов были не так осмыслены с литературоведческой точки зрения, как полезны каким-то иным образом, прикладным – он декламировал прочитанное, будто пробовал его на вкус, и безошибочно указывал проседание или недокрученность конкретного фрагмента. Удивительно, что критика прославившегося своей скандальной язвительностью Генделева никогда не была обидной, она долго и критикой не была. Только потом, уже со стороны наблюдая его работу со следующим поколением визитеров, я понял, что его претензии растут вместе с качеством написанного учеником. Он повышал требовательность незаметно, но неуклонно, и за этим не было выверенной методологии, только поэтапное признание, требующее серьезности, и постепенно прорастающие побеги ревности, порождавшие в нем удивление и даже радость. Генделев был, вероятно, не учитель, а тренер, но несмотря на очень ограниченный набор того, что он ценил в поэзии по-настоящему, несмотря на его постоянную нетерпеливость и нетерпимость к возражениям, он не натаскивал своих молодых гостей на определенный тип письма, иронично вычеркивая «явно генделевское» из чужих сочинений.

Он был плохим организатором, впрочем, от поэта и не ждешь таких способностей. Однако его начинания удивительным образом сочетали в себе те же, что в стихах, уникальность позиции (позиционирования), уникальность интонации и полное вовлечение (вплоть до страшной занятости и немыслимой суеты). Наиболее важным его детищем была концепция «израильской русскоязычной литературы» и привинченный к ней «Иерусалимский литературный клуб», практически ежедневная колонка в институционально важнейших газетах «Вести» и «Время», передачи на радио и постоянно открытый дом – та самая мансарда, которая, как квартира Гиппиус и Мережковского, дом Синявского и Розановой в Париже, определила лицо целого поколения поэтического зарубежья.

Прошло почти тридцать лет, и понимание, что израильская литература на русском языке – как и все такое искусство, в частности театр – действительно отличается от материнских для нее русской и израильской культур, стало всеобщим. В Израиле снимаются фильмы и ставятся спектакли на русском языке, интонационно и предметно не понятные русскому зрителю, но очевидно не провинциальные по качеству исполнения. Как франкоязычный дискурс в Канаде отделен от французского во Франции, так постепенно русскоязычная культура в Израиле вычленилась – и не обособилась, но отпочковалась от породивших ее ветвей. Сама возможность этого была предсказана и во многом предопределена тем кругом прошлой эмиграции, которому принадлежала фигура «поэта и солдата» Генделева (с автоматом, в каске и в подтяжках на голое тело). Она не была центральной, потому что у этой эмиграции не было никакого центра, но без Генделева эта эмиграция была немыслима, как неполна и даже невозможна была бы без него эта литература.

Александр Лавров

«На заре туманной юности»

Перелистываю в очередной раз прозаическое сочинение Михаила Генделева «Великое русское путешествие» (Том первый. М.: Текст. 1993) – причудливое сочетание комической автобиографии с тем старинным жанром, который сейчас принято обозначать заморским словом «травелог»: бесшабашно-бурлескный стиль, смесь документализма и фантасмагории, каламбурно и аллюзионно вплетающихся друг в друга, безудержная игра воображения. Изготовить такой «травелог» по впечатлениям от своего первого приезда с исторической родины на доисторическую способен только Генделев. Попытки бежать за ним, задрав штаны, в усилиях на свой лад и в то же время в лад с героем живописать нечто на тему «Генделев и я. Узлы и закруты памяти» заведомо обречены на неудачу – поэтому и пытаться не берусь: быть эпигоном – некрасиво, а не только непрестижно. Попробую оставаться в рамках ремесла, которому предавался на протяжении ряда десятилетий и в котором несколько поднаторел на своем историко-литературном поприще, – в рамках комментария к вышеозначенному тексту. Комментария, однако, «по праву памяти» расширенного и с репликами в сторону. В приложении будет и небольшая публикация – из juvenili’й мастера.

Книга «Великое русское путешествие» начинается с обложки. Так что – комментарий к обложке.

Триединство: национальный флаг; «бабочка» – иконографический образ-знак строфической симметриады, управляющей стихотворчеством Генделева, каким оно определилось в период пребывания на исторической родине; фотография с изображением автора на переднем плане. Автор облачен в длиннополую шинель, которая в данном случае совершенно