«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

class="p1">– а русская поэзия и русский язык характеризуются без всяких сантиментов (что может показаться несколько даже парадоксальным, если вспомнить название книги):

Когда я ввязался в русскую речь как супостат в сраженье

в гари пороховой в гари пороховой

но во рту дыра

когда озирался как второстепенный член предложения

на

щупывающий смысл на краю ура

когда

принимал парад провинциальных глаголов

зря залупались превыше чем купола зря

среди не взошли всея великой нашей равнины голой

а верней всей ея

поганого пустыря

«Эльба»

Происхождение «дыры» из первой строфы становится понятно при сопоставлении этого стихотворения с неоднократно уже цитировавшейся «Балладой»:

и ангел взял коготь как острие

вскочу я или умру

злой Иблис вырвал сердце мое

сердце мое сердце мое

и уголь он не вложил в дыру

мне не вложил в дыру

и

но

планетянин

сердце мое

фамильное сердце изъял мое

ещерусалимской работы литье

с трещиной по серебру.

Интерпретация классического сюжета, как видим, вполне четкая: злой Иблис вместо ожидавшегося шестикрылого серафима, коготь вместо меча. И главное: итоговая пустота там, где было «фамильное сердце». Ни поэтический дар, ни пророческое служение (а угль – в варианте Генделева сниженный «уголь», – пылающий огнем, можно понимать как метафору и того, и другого; отметим попутно очень характерный для поэтики Генделева прием – отсылку одновременно к пушкинскому «Пророку» и его источнику, книге пророка Исайи, так что русский подтекст слит с еврейским до полной неотделимости) в качестве замены не даны. Не случайно то самое стихотворение о невыходе из Египта, о котором речь шла выше, включает и травестию поэтического ремесла как такового:

скажет

Голос!

жопу покажу

Итак, образные константы, кажется, ясны: дыра в сердце на месте Иерусалима, дыра во рту на месте иврита. Но в лучшем стихотворении книги «Спор Михаэля бен Шмуэля из Иерусалима с Господом Богом нашим о смысле музыки и пользе пения на пленэре» излюбленная старинная тема Генделева-каббалиста – тяжба с Богом за народ Израилев – разрешается неожиданным парадоксом, выворачивающим смысл целого наизнанку. Именно русский язык («грамматика эта не та / и нет не тот алефбет не тот») позволяет поющему на пленэре удерживать Иерусалим от обрушения в бездну:

мой

игрушкою елочной

Ерусалим

свис

но не падает за

карниз

пока

я этого не хочу

в бездну пока звучу.

Станислав Белковский[18]

Зима. Страшный суд

Вскоре после смерти Михаила Генделева – наверное, осенью 2009-го – у него дома встретились две дюжины тех, кого он считал друзьями. Развеселиться не удалось. Без живого Генделева вся эта машинка магического удовольствия перестала работать – и навсегда.

Один из так называемых друзей – известный на Москве создатель придворных композиций – сказал мне прямое в левое ухо:

– А я вот думаю, Генделев будет забыт. Он слишком сложен, чтобы о нём помнили.

Я наскоро посчитал, что реплика эта какая-то низкая и подлая. Тем более что Миша этому человеку незадолго до (генделевской) смерти оказал серьёзную услугу, чего создатель композиций никогда публично не подтверждал. Ну не делиться же каплей славы с бедным поэтом, не способным даже замолвить словечко перед начальством!

И я смалодушничал тогда. Не стал внятно возражать. А пробурчал что-то в духе «может, и так». А может, просто не (с)мог сформулировать, оттого и ушёл в необременяющее бурчание.

Сегодня ясно, что оно ровно наоборот. Генделев – в отличие от автора ехидной версии – забыт не будет. Ещё и потому, что он пугающе, фатально и смертельно прост. Ведь это именно и лично Генделеву посвящено всем известное пастернаковское:

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Миша в долгу не остался. Всеобщему, вселенскому Пастернаку он направил одно из своего лучшего – «Дальняя дача зимой».

* * *

Когда-то в самом начале XXI века мы с бодрым Генделевым встречали Новый год у меня на даче. Весьма себе дальней, 60 км от Москвы. Сначала была шумная тусовка. Потом гости разъехались. К сумеркам первого января мы остались вдвоём. За опустевшим столом, где водка и закуска подразумевались, но куда ещё не добрались. Вокруг мёртвая тишина. Сплошные сосны и прозрачная стена снега. Интернет уже где-то вдали придумали, но к нам пока не подключили.

– Как думаешь, Стасик, так и выглядит рай? – утвердительно спросил Генделев.

– Не иначе, – ничего не ответил я.

Тихо, прохладно и через тройное окно. Вдали от жизни как формы существования белковых тел.

* * *

А вот мы обсуждали одну большую (полу)официальную биографию Пастернака. Я уже к тому времени её прочёл, Генделев – ещё нет.

– Ты можешь сказать, Стасик, о чём оно?

– Могу. Ролевая модель. Поэт, который живёт на даче.

– Всё понятно, – Генделев внезапно выпрямился лицом.

Дальняя дача зимой становилась всё ближе.

* * *

Формально стихотворение – про тот самый разговор Пастернака со Сталиным (точнее, наоборот) – о Мандельштаме. Но и вообще.

«Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Да дело не в этом…» – «А в чем же?» – спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. «О чем?» – «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку.

Ходатайствовали за собрата

тоже

литератор

писали я читал итак

С ума сойти товарищ пантократор

Вы полагаете

э

литератор Пастернак.

Но в действительности это – любимая генделевская тема периода последних предчувствий. Поэт перед лицом царя, который же и Бог. Индивидуальный страшный суд. В пространстве, где нет посюсторонних предметов, в том числе – и особенно – одушевлённых. Только платоновские идеи Поэта и царя-Бога, шуршащие генделевским языком. Логосом, не побоюсь этого Слова.

в саду смотрю белым

а выше в небе чёрном

роится снег жужжа по памяти как пчёлы

с полей натуры всё ещё сбирающие смерть.

Повтор черновика повтор

детали

уходят в белые поля пере

ворачиваем лист

Товарищ правда это ад товарищ сталин

Как думаете сам

наш

материалист

У этого страшного суда нет и не может быть никакого вердикта, кроме того, что А ровно Б. Поэт – царебогу. И оба они потому обречены одиночеству. Чистому и далёкому, белому и холодному. Ну а что зима – метафора смерти, это нам давно известно. Из той самой русской поэзии, которую Генделев пытался оставить, бесспорно и безуспешно. Себя губя, себе противореча (с).

И неизменный флешбэк для этой встречи на страшном суде – тоже излюбленное Генделевым видео детства. С чего всё начиналось, и куда, по принципу неотменимого Возвращения, всё и вернётся. Каждому Одиссею – своя Итака. И раз никому не удаётся сказаться безумным, чтобы не отправляться на войну, раз всякий очень не вовремя и поспешно разоблачён – приходится искать пути возвращения по запахам и наощупь.

Бы

тушку сердца боль-тоска не свежевала

бы

психануть ребёнком в коридор

и стрекоча на этот зимний с кружевами

к калитке где