«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

уйти из нашей речи / уйти мучительно и не по-человечьи») мотивировался непригодностью ее для сколько-нибудь действенного решения стоящих перед израильским поэтом (а Генделев неизменно определяет себя именно как израильского поэта, пишущего по-русски) задач, отсутствием в гуманистической традиции адекватного ответа на вызов арабской культуры, которая начиналась с поэзии цитировавшихся в том стихотворении Аль-Маари («страшного брата») и Ибн Хамдиса («тысячелетнего гения») – и заканчивается в наши дни торжеством шахидов. По ходу текста выяснялось, что в русском языке не только «любовь как акт лишена глагола», как писал недолюбливаемый Генделевым Бродский, – в первую очередь лишена подходящего глагола война:

По-русски вся любовь – ямбы лицейских фрикций

по-русски как война

иваны гасят фрицев

а

что

по-русски смерть

следствие она она же и причина

переживаний интересного мужчины

на улице давно в живых Елены нет моей царицы

гороха паники просыпанного

средь

………………………………………

Мне

смерть как нужно на крыльцо из нашей речи

хоть по нужде хоть блеяньем овечьим

зубами

выговорить в кислород

желание Война!

На языке не что висит из горла

и был раздвоен был глаголом горним

но

языке на том

чья тишина во рту у смерча

или пред музыкою будто не она.

Казалось, прощание поэта с русской культурой и обращение его к арабской традиции с ее почти биологической простотой удались – вместо смирения и милости к падшим в финале стихотворения «К звучала гордость «тигра», выходящего на бой с «псами»:

я

думаю

что

стоя перед псами

в молчанье тигра есть ответ брехне

и

предвкушение

клыки разводит сладко мне

не

трудной

крови под усами

Но вот перед нами новая книга стихов Генделева, относящаяся к предыдущей – с ее центральным «я ухожу из нашей речи не проснуться» – как антитезис к тезису (будет, видимо, и синтез – книга «Любовь, война и смерть в воспоминаниях современника»). Собственно, теперь кажется, что нечто подобное можно было предсказать (предсказывать назад, известное дело, вообще легко) – уж слишком двусмысленна сама эта ситуация израильского поэта, пишущего по-русски, ситуация, которая заведомо предполагает сложность, напряженность, двойственность, наконец, отношений автора с языком (языками). Понятно, что если после цитированных строф не перестать все же писать по-русски, то надо заново выстраивать отношения и с русской речью, и с русской культурой. И в самом названии новой книги – «Из русской поэзии» – очевидно и осознание этой двойственности (читай – раздвоенности), и трагическая ирония как следствие такого осознания.

Иронии в избытке и в стихах, составляющих книгу. Вообще по всему название «Легкая музыка» подходит ей больше, чем предыдущей. В очередной раз подтвердилась правота формалистов-морфологов, вот только те закономерности, которые они выводили как общие для всей истории литературы, теперь восторжествовали в творчестве одного отдельно взятого поэта. Произошло то, что на языке Шкловского и К° называлось канонизацией младшей линии. Поэзия прежнего Генделева все же достаточно четко и почти без остатка делилась на «высокую» и «низкую», теперь же лексика и приемы из эпиграмм, стихов на случай и прочего балагурства хлынули в оды и элегии. Как результат – существенные изменения в просодии и интонационном строе генделевского стиха, элиминация одического начала. Привычная барабанная дробь заглушена в новой книге нервной медью духовых, трагическое шутовство обернулось едва ли не скабрезным гаерством, эстетский юмор – грубой комикой.

Впрочем, при всем стремлении Генделева до конца скрыться за маской скомороха, прирастить ее к лицу, она по-прежнему ему ощутимо мала, оставаясь, по замечанию русско-израильского прозаика и одного из самых тонких читателей генделевских стихов Анны Исаковой, полумаской венецианского карнавала – хотя применительно к новой книге речь должна идти, наверное, скорее о свирепом лике какого-нибудь брутального языческого божка. Так или иначе, в поисках ответа на детский вопрос «О чем эта книга?», а также на вопрос несколько более серьезный: «Что в данном конкретном случае превращает сборник отдельных стихотворений в цельную книгу стихов?» – мы неизбежно обращаемся к темам и мотивам, давно и хорошо знакомым прилежному читателю Генделева.

Едва ли можно сколько-нибудь адекватно воспринять книгу «Из русской поэзии» без учета ее палимпсестной природы, яснее всего проявившейся в одном из ключевых стихотворений – в «Балладе»:

и

вид сверху

я в Рим читай в Ерусалим

весь

вид сверху

шел по краю песка

Вот это «в Рим читай в Ерусалим» и задает основную тему книги и одновременно – способ ее решения. Все дороги ведут поэта отнюдь не в Рим, а именно в Землю Израиля. В значительной степени «Из русской поэзии» представляет собой попытку посредством диалога с русским языком – и как бы через голову (прошу прощения за катахрезу) оного – объясниться с ивритом и определить свое место, место своего поэтического «я» в пространстве между двумя языками, шире (для поэта скорее – уже) – в пространстве между двумя культурами, между Израилем и Россией. Эту особенность генделевской поэтической техники надо постоянно иметь в виду при чтении книги – во избежание недоразумений и недопонимания. Так, например, травестия воскресения, Пасхи Христовой, в цикле «Ниже нуля» —

а что касаемо воскресения как новоселья

то во-первых подумаешь метаморфоза

во-вторых есть сомнения в необходимости воскресения

для того Кто

есть

и пребывает

и да пребудет

вечно

вечно свежим помимо пролежней и некроза

– лишена всякого смысла и кажется кощунством ради кощунства, если не принимать во внимание внутреннюю рифму, связывающую цитированный фрагмент с травестией Пасхи еврейской, Песаха, с ситуацией невыхода из Египта, обозначенной в открывающем книгу тексте:

я

поэтому

за манной за народной

из страны египта не ушел

(отметим также авторскую датировку этого стихотворения – Пятый день праздника Песах, 28 апреля 2005 г.).

До некоторой степени верно, впрочем, и обратное – за библейскими топонимами и ситуациями то и дело проступают местности не столь экзотические для русского читателя:

в рукопашной

ли спою ли во

рыботворящем

иле нила дона отмели-реки

(и надо сказать, что введение «русской темы» и соответствующей топики провоцирует появление текстов такой обнаженной лирической откровенности, какая для Генделева прежнего была не слишком характерна, – речь идет прежде всего о «Втором московском романсе»). Но от перестановки слагаемых результат не меняется. В любом случае основная коллизия остается прежней: необходимость / невозможность выхода из Египта / России и отказа от русской речи. Приверженец биографического метода мог бы сказать, что поэтическая рефлексия автора в значительной степени порождена фактом его пребывания между Израилем и Россией. Пожалуй, точнее будет эту формулу перевернуть: географическое местопребывание автора в данном случае есть факт его поэзии и, как и она, определяется «промежуточностью» его самосознания.

На первый взгляд, впрочем, при всей напряженности отношений поэта с Землей Израиля, с Иерусалимом и еврейским языком, ни о каком равенстве полюсов в случае Генделева речи идти не может. «Молчание иврита» понимается как метафора (а точнее даже не метафора, а одна из форм проявления) богооставленности и оттого осмысляется трагически:

и так

царь грозный

молчит иврит

и при скрипе месяца что никак нельзя написать «почить»

вместо «повесицца»