«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

словами и семейными интонациями. Генделев поймал мой взгляд (я, видимо, слегка вытаращил глаза и как-то идиотски улыбался, побалтывая при этом головой) – хмыкнул скупой мужской усмешкой и в знак признательности поощрительно похлопал меня по шее. Такими ощутимыми шлепками по шее одобряют исправную лошадь.

Поскольку Израиль – страна религиозная, то по шабатам – это начиная с захода солнца в пятницу и до захода солнца в субботу – закрыто всё. Но не у всех. Как в Западной Европе ночью и в выходные могут втихаря работать магазинчики, принадлежащие полякам, югославам или арабам, – так же в Израиле арабские лавки исправно функционируют в шабат. Вот в еврейском Иерусалиме все вымерло – а в арабской части города благополучно кипит жизнь. Кому приспичило купить чего-то в шабат – идут в арабские лавочки. И мы с Генделевым отправились в Старый Город в арабский квартал за хлебом. И заодно выпили пива. И водки, не больше капли. Ибо без этого нельзя. Потому что невыразимо прекрасна жизнь под небом голубым и солнцем золотым Божьего Града Иерусалима в святой шабат!

«А сейчас, – сказал Генделев, – я прочитаю тебе свою новую поэму». Вот тут я понял, что мне конец. Всё было так хорошо, и вид прекрасный, и вообще это же настоящий Иерусалим, и пиво холодное! И вот сейчас мне будут читать поэму… Почему не эпитафию? Я чтение поэм не переношу с пятого класса. Вот как нам стали учительницы читать поэмы, так от этого дела у меня легкая депрессия и приступ сонливости. В тоске сознанье отлетает. А что делать? Неудобно. Хозяин. Так хорошо принимает. Надо терпеть!

Я вернул власть над своим лицом и изобразил трепетный интерес. Приготовился терпеть. Генделев походным тоном сказал: «Церемониальный марш».

Ибо нас аллах

в рот целовал

шерстяною губой

мой род спускается в котлован

и могилы сержантов берет с собой

чтобы кто присягу разбинтовал

роты мертвые взбунтовал

нет

мы спускаемся в котлован

с Голан барабан с Голан

Приказов флаги свисают вниз

аллах скоро подъедет сам

покосив на скальный карниз

это ровно куда промазал десант

вся капелла

на стропах висела

а сабля напополам

отбой

сейчас протрубят отбой

мы оползем с Голан.

Черт. Это была совсем не такая поэма, которую я ожидал услышать. Через две минуты я уже не хотел, чтобы она кончалась. Это были стихи, звучание которых хотелось принимать. Я перестал притворяться и внимал с откровенностью.

повар горлицам кормит корм

придурок

из сыра его рука

лекарь с полулицом из тьмы

другая из горних медовых сот

смирно ребята однако мы

валторна

идем с Высот.

Я свисаю с карниза моей страны

вниз головой урод

в перепонках моей спины

шевелится ветерок

не оставь Господа мой народ

без тебя он так одинок

и мал

марш!

мы спускаемся в котлован

таков церемониал.

Из поэмы «Церемониальный марш»

Там было от силы десять строф, в этой короткой поэме. Редко получал я такое впечатление от чтения стихов. Считаные разы в жизни, честно говоря. Концентрированность смыслов и звучаний, чистота обнаженных слов, внутренняя организованность прихотливого ритма. Да ни хрена себе, сказал я себе. Да он лудит настоящие Стихи! Откуда что. В сорок-то лет, пьяница и бездельник! Сука, золото мужик. Меня забрало.

Мы вернулись к арабам и пропили все деньги. Мишка читал и рассказывал. Я слушал и думал, что вот не только в книжках, а в жизни бывает – есть у тебя какой-то приятель веселый разгильдяй, а у него на самом деле настоящие Стихи…

Вот после этого шабата в арабском квартале я начал воспринимать Мишку иначе. И так воспринимали его все, кто знакомились просто с каким-то там веселым общительным парнем, злым, остроумным, добрым на самом деле разгильдяем, – а потом оказывалось, что вообще-то он Поэт.

Как раз были восстановлены дипломатические отношения между Россией и Израилем. Ну, посол России в Израиле – это отдельная песня. Александр Бовин, с которым мы дружили в последние годы его жизни, с которым мы познакомились в Израиле, – он был гениальный посол, его все обожали. Он сидел прямо за столиком на тротуаре, пил пиво, заговаривал с прохожими. Он был такой умный, обаятельный, толстый, вкусный, добрый, аппетитный, что просто невозможно было пройти спокойно мимо.

В новой России стали образовываться корпункты израильских газет – «Маарив», «Едиот Ахронот» – крупнейшие газеты. Естественно, понадобились журналисты с русским языком. Миша поехал в Москву корреспондентом. Газета снимала ему квартиру и платила зарплату в 400 долларов. Я прошу вспомнить и сообразить, что такое в 93–94 годах была зарплата в 400 долларов в месяц на одного. Просто очень большие деньги. Откуда у кого деньги-то? Генделев везде являлся полезным и уже потому желанным гостем. Он приходил с блоком сигарет или бутылкой виски. Дорогие подарки! Он стал обрастать московскими знакомствами и друзьями.

Причем по мере возраста инфант делался всё менее террибль. Если когда-то я мог рассказывать, например, ну хоть как работал на съемках в цирке и у нас там загорелся ковер, – это мне с рук не сходило. Хорошая компания, все веселые и тепленькие – и вдруг холодный, колючий взгляд и издевательская интонация: «Веллер, хватит врать, в цирке не бывает ковров!» И говорится с такой непререкаемой уверенностью – аж теряешься. Может, в цирке правда нет ковров?.. Стоп… но я же помню, как вылетела горящая сажа из прожектора и затлел пятнами вот тот малиновый плюшевый ковер. Я говорю: «Мишка, как же нет ковров, если есть такая профессия – коверный». Он говорит: «На арене опилки». Я говорю: «Ну конечно опилки. А на опилках – ковер, его униформисты свертывают, когда, допустим, лошади выходят, – а вот когда наоборот акробаты, они его быстро расстилают. Обычно стоят шесть человек у входа в две шеренги. А амплуа циркового клоуна – коверный, так?» – «Да? – говорит. – Ну не знаю! Ну ладно».

Генделев теплел и добрел. Были когда-то у Евтушенко стихи: «Давайте, мальчики! Но знайте – старше станете, и, зарекаясь оступаться впредь, от собственной жестокости устанете и постепенно будете добреть». Ну так то самое.

Материальный достаток способствует раздвоению личности. Русско-еврейская сущность поэта получила возможность разделиться в пространстве. Генделев поселился в Москве, а одновременно продолжал жить в Иерусалиме. В Москве многие живут на два мира: Москва и Венеция, Москва и Нью-Йорк, Москва и Афины, Москва и Лондон. Москва втягивает в себя российские деньги и вместе с ними рассеивается по хорошим иностранным местам. Генделевская мансарда в Иерусалиме, на улице Бен-Гилель, никуда не девалась, просто хозяина подолгу не было дома. И в Москве на Патриарших его тоже иногда подолгу не было дома.

Опять же, в Израиле медицина. В Иерусалиме можно подышать чистым воздухом и поправить здоровье. В отпуск слетать. А чем дальше, тем Израиль становится для жизни дешевле по сравнению с Москвой.

Однажды в декабре я слетал на неделю в Эйлат избавиться от московского невроза. Море, одиночество и масса солнечного кислорода. Возвращаясь через Иерусалим в аэропорт, я прошелся по Бен-Гилель: окно генделевской мансарды светилось.

Интерьер бедной обители впечатлял сюрреализмом. На большом голом столе, площадке нищих пиров, стоит в такой блестящей проволочной качающейся установке пятилитровая бутыль дорогого 12-летнего виски «Чивас Ригал». А рядом, в таком же ажурном устройстве для удобства наклонения и наливания – аналогичный полуведерный флакон элитной водки «Смирновская». И аристократические этикетки сплошь медалями усыпаны.

– Наливай себе, – велел Генделев вместо приветствия. – Лей больше, стакан нормальный возьми!

– Ты получил гонорар натурой за рекламу спиртоводочного завода? – не мог постичь картину буржуйской сказки я.

– Я действительно получил гонорар и, улетая из Шереметьева, увидел это в дьюти-фри на распродаже, скидка пятьдесят процентов, это