«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

и если бы не наши тогда стесненные обстоятельства (денежные), то бежал бы в магазин деликатесов, которых было немало в Иерусалиме и накупал бы самые изысканные ингредиенты для придуманного им очередного блюда, которых у него в мозгу было множество. (Через десять лет Мишка реализовал рецепты этих блюд в постоянной рубрике газеты «Вести» под названием «Общество чистых тарелок». А позже издал их в книге «О вкусной и нездоровой пище». Насколько замечательны были эти рецепты – не знаю, тем более что у меня с ним всегда возникали споры по поводу количества добавленного сахарного песка в них (Мишка утверждал, что без сахара ни одно блюдо не достигает совершенного вкуса. Я был сторонником соли.) Но, читая их, нельзя было не восхититься – нет, не вкусом, а тем юмором, с которым они были изложены.

Но вернусь к тем годам первой половины 80-х, когда упомянутое выше безденежье особо донимало нас. И тогда неожиданно в Мишке забилась практическая жилка.

– Я договорился. Мы будем делать пельмени, которые станем поставлять в кафе (это кафе держал русскоязычный хозяин; оно просуществовало совсем недолго и его название кануло в Лету. – Л. М.). Я назначил цену, и хозяин согласился оптом покупать у нас пельмени, – радостно сообщил Мишка в один из осенних иерусалимских вечеров.

На следующий день он притащил с рынка все, что нужно для варки пельменей.

– Фарш мы будем делать из двух сортов мяса, – сказал Мишка, вываливая покупки на стол. – Основная составляющая курятина. И туда добавим немного бараньего жира и куриного. Мне мясник дал его бесплатно: куриный жир вместе со шкуркой. В мясорубке все перемелется, – Мишка довольный взглянул на меня. Довольный тем, что совершил выгодную сделку, получив задаром ошметки курятины.

Обильно присыпав фарш различными специями, мы стали лепить наше денежное благополучие на ближайшую неделю. Отмечу лишь, что после Мишкиных кухонных изысканий всегда остается много грязи. Поэтому, на этот раз, в качестве помощницы и заодно уборщицы была призвана Леночка (любимая Мишкина жена, с которой он тогда разводился). Она безропотно следовала указаниям мужа, раскладывая фарш на кружочки теста (впрочем, я тоже). А в конце этого утомительного вечера, в течение которого мы приготовили на продажу чуть более ста пельмешек, Леночка оттирала грязно-розовые следы (такого цвета был фарш) нашего кулинарного действа, оставленные по всей комнате. Леночка мыла пол, я ставил стаканы на стол и вынимал бутылку «Голда» из холодильника, Мишка помешивал кипящую воду в кастрюле с пельменями. И вот первая порция готова!

Мишка выложил на тарелки каждому по три штуки и сказал: «Пробуйте!» Мы попробовали и промолчали. Мишка тоже попробовал и ничего не сказал. Но если мы молча смотрели на него удивленными взглядами, то у Мишки лицо приняло грустный вид.

– Да, – протянул он. – Надо, пожалуй, добавить чуть сахара.

– Лучше соли, – возразил я.

Леночка лишь бросила осуждающий взгляд на уже скоро бывшего мужа. А Мишка снова приняв свой неунывающий вид, сказал: «Заказ выполнен. Завтра отвезу вот это заказчику, – бросив взгляд на пельмени, – и получу деньги».

Деньги он получил, возможно, эти пельмени и стали причиной скорого закрытия кафе, с женами мы развелись, а в тот вечер, выпив, снова ходили по Неве-Яакову, распевая во всю мощь наших еще молодых глоток: «Черный ворон, что ты вьешься…».

Александр Верник

Осколки[29]

Это не воспоминания, и не анализ его текстов, и, тем более, не попытка что-то обобщить в его жизни.

Но это, безусловно, попытка. Для меня писать канонические, последовательные воспоминания, анализировать и обобщать пока невозможно, рано, больно. Но разные картинки прошлого, отдаленного и близкого, отдельные фразы и, главное, его голос – ходят за мной по пятам, будят, тормошат.

Битое стекло, осколки общей жизни.

Вот, пожалуй, эти разрозненные фрагменты, да еще пара снимков из того, что мне хотелось сейчас показать.

Есть такой район в Иерусалиме – Неве-Яаков, поля Иакова, пастбище, жилище Иакова, такой удивительный район, «там жили поэты, и каждый встречал…» – далее по тексту. Тогда, тридцать лет назад, было странное время, такое удивительное время, пасторальное совершенно, казалось, кроме нас самих, здесь вообще никого не было, разве что грузин или марокканец статистом шел по улице над обрывом в пустыню – так, по крайней мере, мы знали тогда и даже были уверены. Тогда ягненок пасся рядом со львом, и никто никого не трогал, не обижал, не убивал, не ел. По крайней мере, сейчас, через тридцать лет после этого, в новом веке и в новом тысячелетии, когда кладбище в Гиват-Шауле посещается мной чаще домов моих друзей, – мне видится, что тогда была полная пастораль. Конечно же, вздор, но чувство теперешнее именно такое.

…Шел человек, ладный такой, маленький, подтянутый и тащил кресло поперек себя шире, выше, больше. За ним семенила очень красивая и столь же, то есть, очень молодая женщина. Я был не один, я был со своим товарищем, товарищ нас познакомил, сказал: это Михаил Генделев, а это Саша Верник. Я не выдержал и тотчас же выпалил, что из-за таких женщин люди стреляются. На что немедленно Генделев ответил:

– Меня вызывали на дуэль в Ленинграде…

– И что же? – живо заинтересовался я, – Вы благородно выстрелили в воздух?

– Я отказался, – сказал он.

– Как? – говорю я. – А честь?

– Вы понимаете, – возразил он, нисколько не смутившись, – с одной стороны честь, это верно, Пушкин, то-се, Лермонтов, а с другой – если бы я стрелялся и меня убили, то я не написал бы того, что мне назначено. А мне суждено было, я и прежде знал свое предназначение.

Вообразите: ровный тон, полная серьезность.

Вот так мы познакомились с Михаилом Самуэльевичем Генделевым, и мы дружили, и разговаривали, и виделись в течение тридцати лет – неровно, конечно, по-всякому…

За сутки перед тем, как он отчаялся на последнюю операцию (в течение пяти минут ему надо было решиться, нашелся донор для пересадки легкого), он мне позвонил, было уже достаточно поздно, и прочитал, прокрякал самое новое стихотворение, только что закончил… Прежде читал звонко и очень молодо. Потом он стал крякать, потому что душили стероиды. Устроен же он был следующим образом: любой чужой, но, главное, свой собственный изъян, порок, комичность доводил до пароксизма, до упора и дальше, чтобы никто потом не мог потешаться, поскольку все равно никто не сделает это лучше, смешней и злей, чем делал сам. Таким образом, кислород иронизирующим был перекрыт. Он позвонил:

– Верник, я тебе стихи прочитаю.

Я говорю: да, конечно, Мишенька, разумеется. Мы последние полгода только так и разговаривали – Мишенька, Сашенька. Да еще он, раздражаясь или торопясь, крякал: Верник? либо отрывисто: Сашка? Он прочитал стихи. Не помню ничего, ни единого слова. Кто ж знал, что надо сразу запомнить. Ну я сказал, что мне нравится – всякая фигня, которая в таких случаях говорится, впрочем, и не солгал – понравилось, – мол, ты мне покажешь потом текст, я почитаю, так мне трудно сразу на слух, и вообще, я сплю уже…

Тогда он вдруг начал говорить об удивительно важных вещах, сбивших полностью сон, касающихся ремесла, касающихся дела, утверждал, что никто сейчас о поэзии вовсе не думает, и как-то так беспомощно – чего с ним не было никогда, – он сказал:

– Я стараюсь теперь успеть написать только то, что кроме меня никто не может. Времени-то остается всего ничего.

И потом как-то уже совсем неуверенно, по-детски спотыкаясь, спросил:

– А как ты думаешь, такое есть, что кроме меня никто не может?

Я сказал:

– Конечно, Мишенька, непременно такое есть. Много такого есть. Другого нет.

Вот так мы с ним поговорили, потом что-то о стихах вообще, о том, что занятие поэзией это занятие высокое…

Вообще-то, когда пишешь о ком-то, хорошо бы полностью себя исключить, чтобы тебя там не стояло, а был только тот человек, о котором ты думаешь и говоришь. Но так не