«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Он говорил о том, что высокие стихи подменяются трамвайной скороговоркой. Здесь же очень важно сказать о его отношении к коллегам (любимое им слово), а особенно к начинающим. Он был учитель и собеседник совершенно потрясающий. У него был «гумилевский» синдром, он, может быть, даже осознанно, очень сильно хотел учить, и, если он видел в человеке хоть что-то, что, как ему казалось, было не графоманством, готов был сидеть с ним часами. Иногда орал. Потому что был быстр, скор и нетерпелив к медлительности. Но совершенно при этом ястребиный глаз. Он сразу видел огрех.

Я помню, прочитал ему одно стихотворение, там было: «она со сна». Он: как же так можно, какая сосна? Сосна – это елка. Елка, олива… Олива – слово, им любимое. И дерево, и слово в стихах. Здесь важно еще вот что: он без всякого кокетства, чванства и жеманства принимал сам любые слова – ну, естественно, от тех людей, чья точка зрения ему была небезразлична, – о том, что написано им. Я знаю много случаев, когда предложишь ему слово, строку, он звонит утром: я подумал и ее взял, вот она. И читает стихотворение уже с ней, и потом всегда благодарно об этом помнит. А второе – это то, что он легко сам раздаривал другим. И – повторюсь еще раз – он был замечательным собеседником, невероятно доброжелательным и терпимым. Не знаю теперь, так было на самом деле, действительно, или же я сейчас, после его смерти, так думаю.

Он относился к молодым поэтам так, как ему казалось, поступал Пушкин, который, если вы помните, ни о ком молодом, ни о ком начинающем не написал дурного слова. Ни в качестве старшего коллеги, ни в качестве редактора журнала. И Миша в этом смысле был просто безупречен. Это притом, что он был торопыга и часто капризный, и грубый вдруг, и какой угодно еще.

Он не сочинял стихи семь или даже восемь лет. И после этого он начал это делать с какой-то поразительной скоростью, каждый раз звоня и спрашивая: а ты не думаешь, что я повторяюсь? Больше всего не хотел, боялся повторов. Он и не повторялся. Не хотел паразитировать на отработанном. И буквально за несколько лет написал, кажется, шесть или семь книжек. Они все уже изданы. Он ведь делал то, чего не делал никто. Я не говорю о бабочке «поэтиного сердца», с которой он носился и не только в стихах, бабочка у него даже на лацкане сидела, на шее повязана была, и было в этом одновременно и продуманное, и детское. Например, он видел книгу еще не написанных стихотворений сразу всю. Знал безошибочно, где ее начало и где конец. Пропись стихотворения интересовала его, особенно в последние годы, меньше, чем общая архитектура и замысел. Он об этом и толковал – совсем недавно, совсем незадолго перед тем, как все случилось, или, наоборот, как все случаться перестало. Говорил в ту последнюю ночь, когда позвонил, о том, что уже сейчас написал половину книжки, но это неважно, поскольку он не обращает внимания на детали, на пропись слов, а ему очень важна структура, общее строение раздела, всей книжки. И лишь потом можно работать подробно с текстом, синтаксисом, словами. Огромное количество черновиков. В дом войдешь – всё устлано листами.

Вообще, он же был еще и боксер когда-то, классно скроен, строен, хорош. Такой изящный, верткий, он иногда совершал в воздухе боксерские жесты, удары наносил.

И сразу же перескакиваю – Миша однажды вернулся из Москвы, сравнительно недавно, он все время сюда наезжал, там он жил совсем по-другому. Но он не уехал бы отсюда, сумей здесь зарабатывать тем, что умел. А умел многое. И, оправдываясь перед всем белым светом, говорил, что он уезжает только потому, что – вот ты, дескать – это мне – служишь, и у тебя всякие там пенсии и прочие защиты, а у меня ничего, что заработаю, то мое. И ни гроша не отложено. Жил Миша свободно, широко и изящно, красиво. Никогда не считал своего, никогда не стерегся переплатить. Резко меняя направление, русло, в сущности, всю свою жизнь. Так в один день перестал служить врачом, отказался от зарплаты и «защищенности». Результатом стала через несколько месяцев, кажется так, черная книга «Стихотворения Михаила Генделева».

Все, что он делал, он научался делать лучшим образом. Я совершенно не представлял себе, что он станет политологом, а он им стал. И пиарщиком стал, и кем только нет. Было время, когда он здесь долго работал журналистом. Он писал, с одной стороны, политологические статьи, а с другой – кулинарные рецепты. Он говорил, печалился о том, что его знают только по кулинарным рецептам, и никто не знает ни по чему больше. Не знает, что он «Сочинитель Стихов и Поэт»… И вот тут-то как раз мостик к тому, что я начал говорить: он как-то приехал из Москвы, я его расспрашивал… Спросил: как к тебе в Москве относятся? У тебя есть круг, друзья есть? Я ни разу не был в Москве, пока он там жил, и ни разу не был в его московском доме. Теперь думаю, что ревновал его к Москве. Он сказал, что у него есть близкие друзья, и он ими гордится, и он им радуется. Я спросил: а к стихам относятся как? А твои коллеги? Потому что среди близких друзей, судя по именам, далеко не все были сочинителями.

И снова необходимо сказать, чтоб не забылось, Миша никогда не был снобом в дружбах и привязанностях. Дружил по интересу, по сердцу, а то и по капризу… От поэтов и олигархов до строителей, торговцев и уборщиц. Кто угодно приглашался в дом и был одинаково накормлен и обласкан.

Он с такой тоской ответил мне: ко мне относятся, может быть, и с уважением, почтением даже, я стал уже как бы и классик, по-ихнему, но вся беда, Сашка, что меня никто не читает. Стихов моих никто не знает. Стихи мои, в сущности, никому не нужны. Шутки повторяют, эпитафии. Не стихи. А имя, что ж, оно есть. И это была настоящая боль – боль, конечно, дурное слово, не его, он бы так никогда не сказал, это было бы слишком высоко, надо было занизить тотчас, сказать что-то ироническое. Но это была именно боль. Даже скорей недоумение: отчего же так?

Перед ним всегда были силуэты четырех людей, четырех поэтов. Это, конечно, был Пушкин и был Лермонтов, затем Гумилев. И всегда Мандельштам.

Мы редко виделись, когда он приезжал, потому что вокруг него всегда были вечные именины, встречи и отвальные, прорва людей роилась, пила, ела… Остаться потолковать вдвоем было почти невозможно. Редко звонил и кричал – не любил телефона: приезжай сегодня, кормить буду тебя вкусно. И быстро скороговоркой, чего он наметил приготовить.

И всегда кипела жизнь вокруг него. И быть с ним было приключением, праздником и в радость. И это состояние праздника, и само прекрасное слово «праздник» были близкими Мише в жизни и в стихах.

И после кладбища, когда мы приехали к нему в мансарду под крышей, там тоже было сто человек, и все пили и ели. Никого не могло удивить, что его не было, потому что в последние годы, когда он болел и задыхался, он часто сидел у себя в кабинетике, окруженный подругами, книгами, бывшими женами, они ему что-то там печатали (с компьютером не сложились отношения…). А он сидел и дышал кислородом из машины. И никогда в этом не было даже оттенка жалкости. И если кто-то хотел с ним поговорить, заходил к нему туда. Поэтому в общей комнате его не было, как и в этот раз.

Еще о стихах. Я думаю, что своим учителем – живым – он считал Анри Волохонского.

И тут же такая картинка: в Тель-Авиве был не то поэтический турнир, не то какое-то действо, я туда поехал. Это было через месяц после того, как я «взошел в страну», приехал сюда, то есть тридцать один год тому назад, и там – уже не помню, где «там», – были три мушкетера и д’Артаньян: Анри Волохонский, Михаил Генделев, Владимир Глозман и Лев Меламид.